Женщина замерла, потрясенная. Он играл ту же сонату Бетховена… Ту же самую, которую исполнял для нее ее погибший возлюбленный пять лет тому назад, в Париже. Исполнение было другим, менее уверенным, менее профессиональным, но чистым, верным по настроению…

Он поднял на нее глаза и замер.

— Что с вами?

— Ничего, — она буквально рухнула на стул. — Это. Я просто устала. Такой суматошный день.

Он испугался не на шутку. Она была белой как мел. Глаза стали огромными, смотрели куда-то мимо него, в полутемное пространство зала.

— Вам нужно на воздух! Вы можете идти?

— Да. Давайте уйдем отсюда. Я хочу домой.

— Я провожу вас, можно?

Они лишь кивнула. Они молча шли по улочкам Львова, желтые фонари освещали их путь.

— Ну вот и пришли.

Некогда красивый купеческий дом выглядел обветшалым, словно сгорбленный, никому не нужный старик.

— Квартира коммунальная, разумеется, — улыбнулась Виктория. — Но думаю, соседи уже спят.

Это прозвучало как приглашение. Максим взглянул в ее бледное лицо. Она молча кивнула.

Они на цыпочках прошли длинный коридор. Комната Виктории была в самом его конце. Она оказалась большой, какой-то многоугольной, с закутками и эркером, выходящим на улицу небольшим, увитым зеленью балкончиком.

Она отдернула тяжелые портьеры, распахнула окна и балконную дверь. Огромная круглая луна осветила комнату таинственным, тревожным светом.

— Садитесь, — она указала на диван, заваленный подушками-думками, одетыми в гобеленовое шитье. Рядом примостился круглый столик, стены украшали гравюры.

И, конечно, в этой комнате было пианино. Небольшой инструмент, скорее даже клавесин.

Она, перехватив его взгляд отрицательно качнула головой, указывая на стены. Ну да, уже почти ночь. Соседи.

На крышке инструмента стояла фотография в резной деревянной рамке. Юная девушка, даже скорее девочка лет пятнадцати-шестнадцати на ступенях Парижского оперного театра. Темные волосы, перехваченные на лбу широкой лентой, спускаются до плеч, милая улыбка полных губ, ямочки на щеках. И веселое, задорное, счастливое лицо. В углу фотографии стояла дата: 29 марта 1935 года.

— Это вы, Виктория. — скорее утвердительно произнес Максим.

— Нет, — помедлив, ответила она. — Это моя сестра Вера. Ее больше нет.

Ну да, судя по дате, этой девушке с фотографии должно было бы быть сейчас двадцать шесть, а Виктория выглядит гораздо моложе. Хотя там, на вокзале, в пальто и шляпке она так и выглядела. Но не спрашивать же о возрасте… И какая, в сущности, разница…

— Сколько вам лет, Максим? — тут же спросила она.

— Двадцать пять, — солгал он и тут же покраснел.

— А если честно?

— Двадцать, но разве это важно?

— Наверное, нет, — грустно улыбнулась она. — Вряд ли ваш возраст повлияет на нашу судьбу.

— Почему? — спросил он, чувствуя, как замерло сердце.

— Потому, что у нас не может быть общей судьбы. Этот вечер, и все…

— Но почему? Из-за моего возраста? Но это же ерунда! Разве возраст измеряется датой рождения? Я думаю, мне, как минимум, тридцать.

— Дело не в этом.

Она смотрела на него с какой-то непостижимо печальной нежностью. От веселой и самоуверенной женщины, которую он видел весь этот день, ничего не осталось. Перед ним стояла тоненькая, хрупкая девочка-подросток, очень испуганная кем-то на всю жизнь. Несчастная, одинокая, ищущая защиты и тепла, и любви. И отчего не разрешавшая себе ни любить, ни отогреться в тепле любимого.

Она коснулась его волос, провела пальцами по лицу, задержалась на губах. Он легонько прижал к себе ее руку, стал целовать каждый пальчик, каждую линию ее ладони.

Она обхватила его за шею и прильнула губами к его щеке, прошептала:

— Ты ведь невинен, да?

— Да, — смущенно отозвался он.

— Я так и знала! — тихо рассмеялась она. — Что ж, я подарю тебе немного счастья!

А потом он словно провалился в томный, волнующий, болезненно-острый сон, где она вела его чутко и нежно, а он проживал виток за витком восходящую вверх спираль робкого желания, вожделения, страсти, ошеломляющего взрыва и нежной благодарности.

Они лежали на тахте, среди подушек. Она курила, стряхивая столбик пепла в хрустальную пепельницу, уместившуюся между ними. Он гладил ее шелковистую кожу, изучая, запоминая каждый изгиб ее удивительного тела, привыкая к его совершенству. Она усмехнулась, опять прочитав его мысли.

— Запоминаешь?

— Привыкаю, то есть, пытаюсь привыкнуть.

— Не пытайся!

— Почему?

— Нам нельзя быть вместе!

— Ты замужем? — рука его замерла.

— Нет.

— Ты кого-то любишь? Кого-то другого?