Под стать этим мыслям, совсем темная, тяжелая туча откуда-то приползла, и он оказался в густой пелене, как вате. И этот туман до того обманчив, что хотелось расслабиться, просто провалиться в него. Но он еще стоял. Уже и в ногах дрожь, следом будет онемение. И он понимает — надо попытаться, хотя бы попытаться карабкаться вверх. Да он боится: нет опоры, все скользко. Он сделал попытку. Нога соскользнула. Он в еще большем страхе, уже всем предательски дрожащим телом пытался прижаться к столь холодной скале, как ощутил некую яркость, словно стремительно светает. Под порывами ветра тучу быстро куда-то унесло. И солнце! Теплое, доброе, по-осеннему низкое, уже предвечернее солнце не сверху, а как-то сбоку, словно хочет заглянуть в глаза, разогрело его спину, щеку. И он, пытаясь скрыть слезу, отвернулся от светила и как будто впервые увидел перед собой залитое позолотой листвы глубокое ущелье, темную, искривленную нить Шароаргуна с бахромой притоков — родников, а над всем Чеберлоевским краем огромную, сочную радугу — мост, словно манит его по воздуху пройтись. От всей этой природной, родной красоты ему стало так спокойно, легко, что он понял — все одолеет! И гора притянула его.

Лишь в наступающих сумерках он добрался до вершины. В ущельях и низинах уже клубится языкастый туман. А пики снежных гор еще от солнца горят. И внутри Вахи такой кипит огонь, такая страсть. Он так счастлив. И почему-то в нем столько сил, так здоров, что прямо сейчас, если бы не ночь, двинулся бы покорять следующую высоту — Дайхох. Этой идиллии наступил конец.

— В Грозном чеченцы совсем с ума сошли, — печально сообщает новости дед Нажа только что пришедшему Вахе. — Воюют, какая-то оппозиция с президентом.

— Власть и деньги поделить не могут, — как-то умно рассуждает Ваха. — Лучше подольше держаться от политики и политиков.

— Когда беда приходит в край, сторониться — удел труса, — постановляет дед. — А тут давеча Башлам был, тебя вызывает президент.

На слове «президент» дед сделал такое внушительно-уважительное ударение, что Ваха понял: придется в Грозный ехать. А следом он почему-то вспомнил Кныша, и его романтическое настроение покорителя вершин сразу поблекло.

Якобы проведать сноху, а по правде, волнуясь за внука, в воюющий Грозный поехал и дед Нажа.

Центр города перекрыт, издалека видна разбитая и еще догорающая бронетехника. Людей, по крайней мере гражданских, вообще не видно. «Войной пахнет», — с горечью напоминает Вахе Чечня Афганистан.

Словно к их приезду, в Грозном подали электричество, заработал телевизор, и там президент-генерал:

— Эти оппозиционеры продались русским, продались России, на их стороне воюют русские офицеры. Мы их убили и взяли в плен.

Не желая это слушать, Ваха ушел на кухню, он давно не видел мать. Вскоре речь по телевизору закончилась. Тут же отключили свет. Дед Нажа тоже пришел на маленькую кухню и недовольно машет руками.

— Вот дает власть! За эти три года столько нефти вытекло из наших недр, а они ни одной дороги, школы, больницы не построили. Все России угрожали. Все о войнушке думали. А теперь «не повезло им с народом», говняный оказался народ». Хе-хе, а как иначе? Если они у власти сверху сидели, все какали, какали на народ, а теперь хотят, чтобы их испражнения благовониями обернулись.

— Мне не идти к президенту? — с надеждой спросил Ваха.

— Иди, — приказал дед. — Надо консолидироваться вокруг лидера. Если надо — помочь, надо — подсказать. Нам необходимо единение, а не эти позиции-оппозиции, что разделяют народ.

Мастаева ожидали в президентском дворце. Шло совещание, и как раз о том же единении говорил и президент-генерал. Здесь все вооружены, и настроение у всех боевое: они только что одержали победу. И на их небритых лицах неухоженность, да торжество. Зато сам генерал по-воински подтянут, чисто выбрит, свеж и, как всегда, несколько отстранен от всех, даже более прежнего, слегка надменен. Однако, когда Ваху пригласили в отдельную комнату отдыха и туда после совещания явился президент, Мастаев понял, как он устал, каков груз навалившихся проблем:

— С другом связь есть? — вдруг спросил президент.

— С Кнышем? — догадался Ваха.

— Какой Кныш?! — взгляд генерала в никуда, в мыслях он вроде бы очень далеко. — Пока ты по горам шляешься, отдыхаешь, мир стал иной. Не Кныш, а Кнышев, и теперь он очень большая птица — советник президента России по Кавказу… в общем, главный координатор по Чечне, — президент встал, подошел к сейфу. Только сейчас Мастаев заметил: нет ни одного охранника, а перед ним положили конверт. — Надо доставить это письмо, лично в руки Кнышева. Лично. И срочно! Очень срочно.

— А адрес, телефон?

— Ты разве не знаешь? — возмутился президент.

Наступила оторопелая пауза. Видно, генерал мучительно думает:

— Найди, — то ли приказ, то ли просьба. — Отдай лично в руки, — президент вновь пошел к сейфу, после чего перед Мастаевым выложил пачку долларов. — Командировочные, — он крепко пожал руку, и не дрожь, а какое-то напряженное волнение передалось Мастаеву. И это волнение сродни тому, что предшествовало покорению вершины, когда знаешь, что надо заснуть, отдохнуть, набраться сил. Нет, не спится, сердцу не спится, оно колотится, так сказать, прогревается, настраиваясь на рабочий ритм и мысль. Мозг заранее пытается все просчитать, все, вплоть до мелочей, которых в горах не бывает. И конечно же, как ни думать, а все не просчитать, не предусмотреть. Должны быть опыт, интуиция и нюх, нюх охотника, ловца, хищника, а порою, может, даже чаще, нюх преследуемого, загнанного, добиваемого, когда даже шелест падающего листочка слышишь, когда всего боишься. А жить хочется. И надо.