Троекуров сидел в кресле у стола, покрытого красным сукном, тоже красный, плешивый, с большим животом. Время уже было вечернее. На столе мигали две большие сальные свечи.

Боярин долго молча разглядывал Фидлера, потом спросил:

— Фидлер прозываешься?

— Фидлер. Фридрих Фидлер.

— Из каких же ты Фидлеров? Не родственник ли доктору Каспару Фидлеру? Почтенный человек…

— Нет. Я такого Фидлера и не знаю. Фидлеров средь нас, немцев, много. Одного прозвания с им.

— Мастеровой ты? Работный человек, что ли?

— Работный я человек.

— То-то! Невысокого полета птица! — Троекуров презрительно оглядел тщедушную, теперь оборванную и помятую фигуру узника. — Так-так, немец! Хорош гусь! За вора, как его там…

Боярин заглянул в лежащую перед ним бумагу. Фидлер узнал почерк Вальтера.

— Да… За вора, за Парфенова заступаешься? Мирволишь ему! Ах ты, сукин сын!

Боярин вскочил и заорал:

— Пытки захотел?!

Фидлер помертвел от ужаса при одной мысли о пытке.

— Что ты, что ты, милостивый князь, боярин… — произнес он, побледнев.

— Вот те и что ты! Как вздернем на дыбе, тогда узнаешь, где раки зимуют!

Боярин ухмыльнулся, глядя на потрясенного немца. «Струхнул, дурило! Теперь из его хоть веревки вей!»

— Подойди поближе, сукин сын!

Тот подошел.

— Ежели добра хочешь, тогда слушай меня со вниманием!

Фидлер боязливо глядел на страшного пузатого боярина.

Троекуров поманил его пальцем ближе к столу и тихо сказал:

— Дело к тебе есть. Исполнишь — богат станешь. Большой кишень золота получишь, хоромы купецкие. Откажешься, завтра же на кол. Понял?

Фидлер насторожился. Прерывающимся голосом спросил:

— Что я должен сделать, боярин?

Троекуров минуту подумал. Потом наклонился почти к самому уху немца и зашептал:

— Всем ворам вор Ивашка Болотников. Он всей смуты закоперщик. Берись извести его.

От боярина пахло винным перегаром и лампадным маслом. В горле у него что-то клокотало. Дыхание было сиплое, тяжелое.

Фидлер оторопел от неожиданности. Фигурка его сжалась. Глаза стали круглыми, застывшими.

— Извести?.. Болотникова?.. Как так извести Болотникова?.. Я?.. — спрашивал он также шепотом.

— Дура, чего испугался? — ухмыльнулся Троекуров.

«Стоит ли с ним связываться? — тревожно мелькало в голове боярина. — А что как обманет? Возьмется да обманет? Да разболтает? Ивашке предастся? Нет, не посмеет. Кому же такое дело доверить, как не иноземцу? Русскому доверить — сомненье берет: ну как переметнется? Не боярина же посылать…»

— Как извести? Зело просто: отравишь его. Царю службу сослужишь. Озолотим тебя, — продолжал все так же тихо, почти шепотом, Троекуров. — А тебе что: явишься к Ивашке, ему литейщики нужны. В доверие войдешь. Верного яду тебе дадим. А там и… Так как же? Сказывай.

Фидлер призадумался. Троекуров принял его молчание за нежелание ответить. Лицо его сразу стало свирепым. Он с силой стукнул кулаком по столу и рявкнул:

— Ну!!

Фидлеру померещилась дыба, и у него мгновенно родилась мысль: «Надо как угодно отодвинуть развязку. Надо схитрить!.. Прежде всего выбраться отсюда. А там видно будет, что делать дальше…»

Стараясь казаться по возможности более спокойным, даже обрадованным, он с напускной беззаботностью проговорил:

— Это можно! Дело нехитрое! Ладно, ладно, князь!

— То-то! Садись и пиши!

Троекуров сам развязал ему руки, подвинул чернила, бумагу и гусиное перо. Фидлер притулился у стола. Боярин развалился в кресле и начал диктовать:

— Великому государю, царю и великому князю всея Руси Василию Иоанновичу. Во имя пресвятыя Троицы я, подмастерье Фришка Фидлер, даю клятву, что берусь погубить ядом вора и разбойника Ивашку Болотникова. Ежели обману, да покарает меня господь навсегда во блаженстве небесном. Великого государя всея Руси покорный раб Фришка Фидлер.

Боярин взял написанную бумагу, сложил, спрятал в карман.

— Ну вот и все… Жди ответа. Когда понадобишься, кликну.

Троекуров два раза ударил в ладоши. Вошел приказный.

— Стражу!

Приказный привел двух стражей.

— Одеть получше. Накормить. Отвести в темницу да держать особо, с честью, — распорядился боярин и, погрозив в сторону Фидлера огромным волосатым кулаком, опасливо оглянувшись на приказного и стражей, добавил:

— Смотри, немец! Молчок… Ежели что, на кол посажу.