— Не изволь сумлеваться, боярин, — со скрытой усмешкой проговорил Фидлер. Низко поклонился и ушел между двумя стражами, сопровождаемый приказным.

Троекуров шумно вздохнул и красным шелковым платком вытер со лба пот.

Через несколько дней Фидлера снова доставили Троекурову, на этот раз к нему в терем.

Боярин вылез из бокоуши, где сладко всхрапнул. Сел в кресло и заорал:

— Филька, квасу!

Холоп приволок ендову. Боярин выпил.

— Ну, Фидлер, все для тебя сделал, великая награда тебя ждет, — туманно, не называя царя, сказал Троекуров. — Да и спрос про тебя вел, что ты есть. Будто ничего, парень сходный. Езжай, трави вора! Вот те зелье, кое в питье и в яства сыпь по малости; скусу в ем нету, человек от его засыпает. Заснет вор и помрет. Получай пять рублев. Коня дадим.

Фидлер низко кланялся, пока боярин не сказал:

— Будет! Отписано про тебя брату цареву, Шуйскому, Ивану Ивановичу, князю. Стоит рать его под Калугою. Отписано ему, чтобы тебя в Калугу переправил. А там уж сам действуй. Боле тебя в темницу отправлять не стану. Здесь, в моем терему, переспи. Трапеза тебе будет. Заутра езжай. Поедешь с верным человеком нашим. Грамота охранна вам дадена, у него она. Изведешь вора, вернешься, в золоте ходить будешь, в хоромах жить.

Дней через семь Фидлер в сопровождении дворцового стрельца прибыл к Ивану Шуйскому в стан под Калугой. Охранная грамота и в пути и в стане открывала Фидлеру все двери: его без препятствий пропустили к Шуйскому. Схож тот был с царем, которого Фидлер не раз видел в Москве, только помоложе. Черты лица мелкие. Глазки бесцветные. Весь какой-то незаметный, словно и не знатный князь.

Шуйский прочел грамоту, которую ему подал сопровождающий Фидлера стрелец.

— Как стемнеет, проведут его к калужскому острогу, — отрывочно бросил царев брат, не поворачивая головы и не глядя на немца, — там уж сам по себе пусть действует.

Кивком головы Шуйский отпустил их.

Пошел Фидлер темной, вьюжной ночью со стрельцом и с провожатым по глубокому снегу. Лес окончился, провожатый остановился.

— Дале лежит поле чистое до самой Калуги. Вон огонек мельтешит. Бреди туда. Там ворота. Стучи, ори, авось пустят. А мы за тобой следом пойдем, глядеть будем.

Фидлер двинулся в одиночку снежной целиной к огоньку. Темно, хоть глаз выколи. Поземка шуршит, взметает снег, слепит очи. Боязно стало: «Добраться бы только до Болотникова… А там…»

Дошел до башенных ворот, наверху которых в сторожевой будке брезжил свет от фонаря и сквозь завывание поземки слышался богатырский храп. «Храпит как! И я бы теперь спал… В Москве, в своей постели… Куда я?.. По колена в снегу, глухой темной ночью?..»

— Эй, дядя, проснись! — крикнул Фидлер.

Ответа нет. Фидлер стал бросать в оконце снежки. Дозорный проснулся, крепко, со смаком выругался. Смутно стала видна высунувшаяся из оконца голова в треухе, с длинной бородой.

— Чего надо?

— Впусти, я от Шуйского, перелет!

Дозорный направил через оконце книзу свет фонаря и увидел одинокого человека.

— Ладно, подожди!

Он привел еще стража. Сбросили веревочную лестницу, по которой Фидлер влез на стену. Страж привел его в караулку, сдал начальнику. Тот запер немца до утра в теплую клеть.

— Поспи покамест. А день придет — поглядим. Утром его повели к Болотникову. У проходных ворот в башне герсы — железные щиты — были подняты. Фидлер с провожатым прошел в кремль.

Он увидел шумящую толпу. В середине, на черном аргамаке, возвышался широкоплечий человек в шлеме и полушубке.

— На коне сам Болотников. Кончит дело, тогда и говори с им! — сказал Фидлеру провожатый.

На кремлевской площади собрался пришедший на лыжах отряд из Козельска. Отряд явился со стороны Перемышля, выдержав бой с вражескими заслонами. От Оки он поднялся на кручу, где отряд впустили в кремль.

Провожатый с Фидлером протиснулись к средине.

Фидлер увидел Болотникова ближе. Умное, обветренное лицо было сурово. Глаза, слегка задумчивые, смотрели внимательно, подолгу останавливаясь на лицах окружающих.

Всадник сидел в седле плотно, прямо. Сразу было видно, что это опытный, искусный наездник.

Во всем облике Болотникова было непередаваемое обаяние. С первого взгляда к нему влекло.

Фидлер стал внимательно присматриваться к тому, что творилось на площади.

Вокруг стояли мужики с лыжами, самопалами, вилами, в шубах, полушубках, меховых ушанках, в валенцах. За поясами у многих виднелись тяжелые топоры с длинными рукоятками. Обращаясь к ним, Болотников говорил:

— Други козельские! Постоим за Русь сермяжную! У меня таков обычай: кой внове — того в дело пускать немешкотно. Вот и вас двину в бой. Испытаю.

Вдруг один из мужиков истошно завопил:

— Тать… Держи его, робя!

Кто-то в толпе метнулся в сторону. Его схватили. Вытащили из-под полы большой кошелек, наполненный серебром. Приволокли к Болотникову. Иван Исаевич, с презрением посмотрев на дрожавшего, как осиновый лист, рыжего мужичонку, спокойно произнес:

— Кой пришел к нам супротив царя воевать, друг наш, а кой чужое таскать — таков нам негож.

Мужичонка, чуя недоброе, побелел. Болотников в упор разрядил в него пистоль. Толпа ахнула. Кто-то крикнул: