Шрифт:
За дедом увязались его домочадцы — кошка да коза. Показал он две могилы, рядом одна с другой. Над ними — осинка. Старик набожно помолился.
— Марью, мученицу, ране здесь вот похоронили, а его уж я сам насилу-то приволок до сего вот места. Могилку выкопал, засыпал его и молитвы, кои надобны, над им прочел. Другим не до его было.
Ерема земным поклоном поклонился и одной и другой могилам, что-то зашептал, прослезился.
— Спасибо, дедушка, великое за заботу твою!
Посидели они у могилок. Кошка мурлыкала у деда на коленях, коза щипала осеннюю траву, и тихо звенел на ее шее бубенец. Ветер изредка сдувал с осинки желтые и бурые листья, тихо падавшие на землю. Солнце заходило за увядающий лес.
«Все проходит, — думал Ерема. — Придет и моя погибель и этого вон паренька, — взглянул он на нежное, розовое лицо Олешки. — Что делать? А пока живется, за жизнь стоять надо, за лучшую долю народную биться надо».
Вернулись в избушку. Странники там переночевали.
Глава VI
В Путивле кипела работа. Шел сбор войска, снаряжения, амуниции, продовольствия на случай осады.
Осенним солнечным утром в карете воеводского двора Болотников отправился за крепостные стены. Надо было проверить земляные работы. Сооружались новые ряды насыпей.
Осмотрев работы, он оставил карету и один пошел в поле. Уж больно потянуло поглядеть на простор опустелых нив, на пожелтевший лес.
Он шел узкой полевой межой. Хотелось одиночества и тишины.
Высоко в небе тянулся в теплые края косяк гусей. Может, они вблизи Венеции опустятся? Стало грустно… Нахлынули воспоминания… Вот приезжает он к себе на Лидо из города. Подходит к домику. Его увидела Вероника и бросается к нему с ребенком на руках, такая красивая, желанная…
Другая картина: несколько гробов с телами, залитыми известью, в церкви Марии дель Грацие. Гробик маленького Пьетро… Идет заупокойная месса под стрельчатыми сводами церкви. В полумраке над алтарем — огонь трехсвечников… Гулко раздается пение хора. Тяжко и медленно загудел на низких тонах орган. Торжественные и грозные звуки ширятся, словно стремятся улететь из храма к равнодушному небу.
— Misericordiae! [38] — звенящим голосом воскликнул священник с высокой кафедры.
Болотников отмахнулся от прошлого, видел родимый русский лес… Расстилались родные, бесконечно близкие сердцу поля… Вспомнилось детство… Такие же леса и поля под Курском… Телятевка, отец и мать, бабка старая… Где они теперь? Живы ли? Какие вести принесут посланцы? Исполнит ли Ерема наказ, побывает ли в Телятевке?
Про чудные дела узнал Иван Исаевич. С его бывшим владельцем, князем Телятевским, оказался очень близок Шаховской. Под строжайшей тайной, к своему глубокому удивлению, Болотников узнал, что Телятевский — один из самых непримиримых противников правления Шуйского, боярской власти. Сам боярин и князь Телятевский, оказывается, примыкает к тем кругам «худородного» дворянства, кои поддерживают царя Димитрия. «Поистине неисповедимы пути», — думает Иван Исаевич.
38
Милосердия!
«И то сказать, — размышляет он далее, — иные мнят, что царь Димитрий приведен был из Польши самими боярами, да ими же на московский престол посажен. Сказывают, что порожден и выпестован тот Димитрий самим же старым великородным боярством супротив царя Бориса Годунова, продолжателя дворянского пути Ивана Грозного. Потом, дескать, прозрели вотчинники-бояре, увидели, что обманулись в том Димитрии, и отступились от него… Кто его знает, может, и так. Много про то ведает Шаховской, да разве он скажет? Молчит, хитрит. Такой же, как и Молчанов…»
Болотников подошел к лесу, поднял с прелой земли багряный лист. Погруженный в свои размышления, безучастно смял, бросил.
«Взять хотя бы самого Шаховского… Ведь сам из великородных, князь, а супротив Шуйского да бояр пошел… Впрочем, с Шаховским дело ясное. Этот свою корысть имеет. Неугомонный он, жадный до власти, до славы… Самому черту ради корысти своей готов служить. К тому книжный человек, все ведает… Умен да хитер… Большую игру повел… Большую игру повел да проигрался. Вот теперь отыгрывается. Да… Свою корысть имеет. Больно уж близко стоял к царю Димитрию. Ближе, нежели кто иной… При Шуйском не подняться ему… Темные дела, темные люди, а всех темней этот Димитрий. Неведомо, кем сей царь заквашен, а уж наверняка в польской, панской печи выпечен…»
Болотников уже не видел ни леса, ни поля. Он машинально сел в карету и направился назад в город. Он соображал, прикидывал. В сознании вырастали новые вопросы и сомнения. Но, как часто бывает у сильных людей, он резко оборвал запутанный, никчемный ход мыслей. Давно принятое решение оставалось для него незыблемым и ясным.
«Да мне-то, мужику, что до всего этого? — подумал он, подъезжая к воеводскому двору. — Наш, мужицкий, путь ясный, чистый: биться за волю, супротив супостатов, кто б они ни были, биться за то, чтобы людей не крепостили, в холопстве не мытарили. А Димитрия и не видать. Где он? Покуда и без царя обойдемся. Как до Москвы дойдем, боярскую власть низринем, там видно будет насчет царя. За царем дело не станет. Нашим путем пойдет, на престол посадим, а не нашим, тогда можно и побоку негожего царя…»
У крыльца воеводского дома Болотников увидел дворецкого — Петрушку, как называл его Шаховской. Слуги называли почтенного старика, годившегося в отцы Шаховскому, Петровичем. Звал его по отчеству и Иван Исаевич.
— Какие, Петрович, весточки? Вернулись ли посланцы? Ерема Кривой?
— Возвернулись, возвернулись! Про все узнаешь, батюшка, от самого воеводы. Пожалуй, поснедать бы тебе попервоначалу, а опосля и к князю!
Болотников подкрепился изрядным куском баранины с кашей, выпил чарку вина и пошел к воеводе.