Со мной говорить не желают – пусть он расскажет Мотре о наших приключениях. Если она из его рассказа что-то поймет. У Богданчика была чудная привычка почти полностью игнорировать слова как информационное средство и обрушивать на собеседника не события, а пережитые по этому поводу эмоции, не особенно объясняя, чем они были вызваны. Если у собеседника нет способностей к индуктивному анализу, понять его весьма затруднительно.

Сам в это время попытался понять, чего не хочет рассказывать мне Мотря. После непродолжительного обдумывания остался один непротиворечивый вариант, удовлетворяющий всем условиям. Поскольку Любка могла платить только своим здоровьем, жизнью, называй это как хочешь, а Мотря утверждала, что ей этого не нужно, получалось, что Любка платит не ей, а мне. Больше некому. И получается, что это я из нее жизнь сосу, когда в ее сны влезаю. Именно этого не хотела говорить мне Мотря, когда спросила, мало ли мне печали. И, к сожалению, десятки мелких фактов из моих прошлых переживаний хорошо вписались в эту теорию, подтверждая сделанные выводы.

Богдан дернул меня на поверхность, передав мне мыслеформу, которую можно было понять так: он все рассказал, Мотря хочет со мной пообщаться, и чтобы я не ругался с хорошей тетей Мотрей, которая нас вылечила. Хорошая тетя Мотря весело хохотала, вытирая выступившие слезы:

– Ой, уморил, ой, уморил, ты только это больше никому не рассказывай, Богдан, нельзя такое рассказывать, так и от смеху помереть можно. Зови давай своего братика, поспрошать его хочу.

– Вот он я, только и мне тебя поспрошать надо.

– Да что тебе все неймется-то! Что ты уперся, как баран? Ты что, думаешь, мне тебе сказать жалко? Не могу я тебе то рассказать. Это как слепому рассказывать, что на небе радуга. Слепой пока не потрогает – не поймет. Так и ты. Ты одно должен знать: не снится тебе жена твоя – значит, так и надо. И не лезь, куда не просят. Когда надо будет, тогда приснится. Больше ты от меня ничего не услышишь, а начнешь спрашивать – на улицу прогоню. Теперь рассказывай: кого ты нашел?

– Нашел ученицу тебе, а может, и двух, то тебе решать. Если в дороге ничего не случилось, то уже к Киеву подъезжать должны. Если успеют, меньше чем за две недели в Черкассах будут, встречу их там, к тебе привезу. С ними детей четверо – двое братьев ее младших, и у тетки ее двое детей, но уже большие все: старшему десять, самой младшей шесть. Так что думай пока, как их размещать будешь.

– Поместимся – в тесноте, да не в обиде. Теплее зимой в хате будет.

Она подробно выпытывала меня, как я узнал, что эта девка ей подходит, что чувствовал, когда они мне в глаза смотрели, пока не довела меня до ручки.

– Все, Мотря! Спрашивай о чем хочешь – о девках этих больше ни слова не скажу. Привезу к тебе их, если Бог даст, в следующее воскресенье, как стемнеет. Не придутся ко двору – заберу в село, не пропадут.

– Так я тебе их и отдам. Если ты не сильно набрехал, будет из них толк. Тетка ее уже старая, много не научится, но помощницей будет и мне, и племяннице своей. Ты не спрашивал, они крещеные?

– Имена поганские у обеих, в хате икона стояла, но они на нее не крестятся. Крестов на теле тоже не носят. Думаю, что обе некрещеные.

– Не беда. Я с ними потолкую – окрестим, чтобы люди в глаза не лезли. И как это ты разглядел, что на теле крестов нет? – В глазах у Мотри замелькали лукавые искорки.

– Так я старше тебя, Мотря, насмотрелся на людей, слава богу. Гляну – и сразу вижу, есть на теле крест аль нет. Ты мне вот что скажи: к тебе колядовать придут?

– Богдан мне все рассказал, как ты за крестами на теле глядел, – чуть со смеху не упала. Так что можешь про свои глаза зоркие кому другому брехать. А колядовать прибегут. Как стемнеет, так и прибегут. У кого им колядовать на хуторе, как не у меня.

– Стели мне тогда на лавке. Я всем сказал, что занемог, вот на лавке и полежу, пока ты их угощать будешь.

– Да кто ж поверит, что ты занедужил, с такой-то харей, – смеялась Мотря, но застелила лавку.

– Ничего, как придут, у меня харя другая станет, – ответил, быстро раздеваясь и складывая в углу свои вещи. Нырнув под покрывало, с удовольствием растянул на твердой лавке свою побитую спину. Мотря с иронией наблюдала за моей ползучей оккупацией своей территории.

– Что, думаешь, ты больно хитрый, раз на лавку улегся, то уже из хаты не выгоню? Разозлишь меня – так и голого на мороз прогоню. Стемнело уже, садись к столу, вечерять будем – как-никак, праздник сегодня… древний праздник, праздновали его еще пращуры наши, когда про Христа никто здесь и не слыхал.

Настроение было не праздничное, да и у Мотри радость из глаз через край не била, но традиции нужно чтить.

Сев за стол при неярком свете лучины, вдруг впервые за эти месяцы отчетливо и до конца понял простую и очевидную вещь. Моя прежняя жизнь ушла, ушла безвозвратно. Даже прикоснуться к ней уже не смогу по своей воле. А если попытаюсь обмануть судьбу и буду переть буром, то заплатят за это самые близкие люди. Так заплатят, что второй раз даже мысль ломать действительность под себя покажется мне кощунственной.

Все, что у меня есть в этой моей новой жизни, – оно не мое и ничего не стоит, а единственный человек, с которым могу открыто поговорить и которому от меня ничего не нужно, – эта немолодая женщина, сидящая напротив, с которой мы во многом похожи. Ведь она практически моя ровесница, моложе лет на пять, одинокая, как и я. Окружающие нас люди всегда в раздумьях: с одной стороны, лечит, пользу приносит, а с другой – ведьма, может, ее лучше прогнать от греха подальше. Так и со мной…

Да и кто я есть на самом-то деле, мне до сих пор неясно. Ведь если разобраться беспристрастно, то меня можно классифицировать как одну из форм нежити, присосавшуюся к чужому телу. Тут уже такого навыдумывать можно, что волосы на голове дыбом станут. Может, эти все трупы, которых тут успел набросать маленькую кучу, из той же оперы? Неосознанное желание нежити чужую жизненную силу отведать, только всю и сразу, одним большим глотком…