Неизвестно
Шрифт:
Он почти побежал между скамеек, запнулся за чьи-то ноги и упал бы на пол, на витые чугунные спинки, но все тот же жандарм ловко подхватил его, удержал и бережно усадил рядом с каким-то толстяком. Тут же возникла морщинистая сестра милосердия, шумная особа с пузырьками, которые совала Тигрычу под нос, чем-то пахучим натирала виски, удивляясь, отчего так быстро чернеет вата (грим! проклятый грим!), приглашая поудивляться и толстяка, и самое страшное — жандармов.— Паровозная копоть, — догадался унтер. — Поди ж, в первом вагоне ехали? И окно открыто.
— В первом! Открыто. Ехал. — с готовностью закивал он. — Благодарю, мне пора!
Выскользнул из рук сестры милосердия, бросился к выходу. На пороге замер, оглянулся: рыжеусый жандарм, склонив голову в сияющей каске, читал объявление о розыске революционера Тихомирова.
И снова повезло, и снова не было погони.
В вагоне офицер пограничной стражи отобрал у всех паспорта. Затем стали возвращать, вызывая по одному в кондукторское купе. Вскоре пригласили и его. «Ну, теперь-то конец, шабаш. Сличат фотографии, усы приклеенные оторвут.»
Но и опять все сошло с рук: честь честью вернули мелко- новский паспорт, и через несколько минут поезд отстукивал первые версты уже по Галиции. Под этот стук рождалось озорное, почти детское: «Ставим жизнь свою на кон, но спасает нас Мелкон!» Губы расползались в улыбке.
Признаться, переезд через границу не оставил никакого впечатления. А как он ждал его; воображение рисовало нечто грандиозное. Оказалось, так себе, пустячок: узенький ров, промелькнувший за пыльным окошком, по обе стороны — полосы ничейной земли. И все. С досады Тигрыч чуть не плюнул.
Из первых заграничных впечатлений — шумное еврейское семейство, возвращающееся домой, в Галицию. Болтливый глава его держал себя настоящим патриотом и изрядно надоел Тихомирову разговорами о прекрасной австрийской жизни. В купе была еще премиленькая, изящно одетая барышня, за которой Тигрыч от скуки принялся ухаживать. Но барышня тотчас осведомилась о состоянии его финансов, потому что ехала в Невшатель к богатому покровителю, но тот ей совсем не нравился, и если бы у соседа по купе имелись деньги, то бедняжка готова была бы забыть про Невшатель и отправиться вместе с ним.
— А у меня. У меня, представьте себе, нет и ломаного гроша! — дразнил ее Лев. — И еду я. Еду я за границу, — давился он от смеха, — в качестве голи перекатной!
И барышня тоже смеялась, при этом не забывая спросить, а нет ли у такого славного господина более приятной добычи: уж очень ей не хотелось в скучный Невшатель.
— Есть, да все по тюрьмам! — пугал он попутчицу, охваченный нервно-легкомысленным весельем.
Та жеманилась, закатывала глазки и все жалась к нему:
— Ах, что за шутник! И какой противный, противный.
— В России произвол, — потянул на себя одеяло еврей. — А у нас в Австрии свобода! Все можно говорить, только бы не делать.
— А у нас в России наоборот, — не унимался Тигрыч. — Делай, что угодно, только не говори.
Тут уж все купе грохнуло от хохота.
Нервное напряжение последних дней дало знать: к вечеру глаза слипались от усталости. Хотелось растянуться на полке, уснуть, да негде. Говорливый еврей, самодовольно подмигивая Льву, сунул деньги кондуктору: дескать, знай, как в нашей культурной Австрии дела делаются; теперь к нам никого не впустят, будем отдыхать. Но и задремать не успели: раскрылись двери, и к ним насажали кучу шумных пассажиров. Оказалось, кондуктор их надул — хрустящую банкоцеттелину взял и исчез в момент перемены бригады. Плакали денежки.
Австрийский патриот сник. Тигрыч же продолжал открывать Европу: взятки тут берут, и очень охотно, да при этом обманывают. В России тоже берут, но, по крайней мере, исполняют, что обещали. Раздражала еще и лоскутная мелочь территорий: не успеешь устроиться, осмотреться, как уже новая граница, новая страна. И опять — проверяют, допрашивают, из вагона выводят. До чего же славно дома: сядешь в поезд и — едешь и едешь, хоть тысячу верст, хоть три, и все одна держава — бесконечная, прекрасная. Прекрасная? Осекся. Сердце тоскливо сжалось.
Впрочем, все складывалось удачно: еврейское семейство высадилось еще до Вены. Барышню же на вокзале похитил бойкий коммивояжер-француз, и это тоже было весьма кстати.
В венском «Метрополе» он снял комнату за десять гульденов, отправил жене шифрованную телеграмму — о том, что благополучно перебрался через границу, спустился в ресторан — выпить и закусить. После пары рюмок хорошего коньяку, на широкой постели, в полнейшей безопасности Тигрыч тотчас уснул; уснул крепко, будто умер.