Неизвестно
Шрифт:
Палач кивает головой: сейчас все будет кончено. И тут Соня цепляется ногами за выступающую часть лестницы, да так сильно, что два дюжих молодца не могут оторвать от перекладины ее словно приросшие к дереву ступни. Начинается борьба — судорожная, безмолвно-жуткая. На помощь палачам приходит еще кто-то, и еще.
Но Тигрыч этого уже не видел. Наталкиваясь на прохожих, он брел по залитой солнцем Николаевской. Оглянулся только у овощной лавки, и лучше бы уж и не оглядывался: из гудящей толпы в темные силуэты повешенных летели комья льда и грязи.
— Тихомиров?! — вздрогнул от крика. Из подворотни шел к нему позабытый Зборомирский: испитое лицо, засаленная шляпа, давно не стиранный серый шарф. — Не призналдруга любезного? А я помню. Как, съел мышь-то? Вижу, вижу, съел! Ха-ха!
— Вы обознались! — вскочил на площадку спасительной конки. — Обознались.
Потом было лето, следом осень пришла. Все складывалось удачно: филеры Судейкина так и не арестовали его. А в ноябре Катюша родила еще одну дочку — Верочку.
Глава двадцать пятая
И все же не зря красавицу Веру Фигнер прозвали «Вероч- кой-топни-ножкой». Презрев всякую осторожность, она уп- рямо металась по губерниям, пытаясь собрать последние силы «Народной Воли». Где-то и вправду топала ножкой, где- то пускала в ход женские чары, и всегда успевала уйти от полиции или агентов «Священной Дружины» — в самый крайний момент успевала, когда и самовар после ее чаепития не остыл. Тигрыч просил ветреницу быть осмотрительнее, но та одно твердила: «Буду подбирать порванные нити и концы связывать в узелки. В Одессе у нас не проваленная печатня Сергея Дегаева. Ничего.»
В Одессе — это хорошо. Но в Петербурге вовсю разворачивался жандармский подполковник Судейкин, приглашенный в столицу на специально созданную для него должность: инспектор секретной полиции.
Итак, из старых членов Исполкома партии на свободе оставались лишь трое — Тихомиров, Фигнер, Маша Оловен- никова, недавно удачно сбежавшая в Париж. Была еще и Катюша, да она не в счет: куда ей с малютками на руках?
Однако девочек пришлось снова отвезти в Орел к родителям Кати, после и того дальше — в Новороссийск, где Христина Николаевна, поохав, взяла над крохами опеку. Даже Александра Александровича не послушалась: рассерженный на сына военврач был против всяческих послаблений неуемному социалисту..
Перебрались в более спокойную Москву. Вера Фигнер настойчиво предлагала ввести в Исполком молодого, умного и решительного Сергея Дегаева. Тигрыч уговаривал повременить. Огнеокая Верочка убегала, топнув острым каблучком. А он думал.
Думал в Москве. Думал в санных бегах по России. Шла зима 1882-го. Филеры охранного отделения шли за ним по пятам.
То, что убийство Александра II никак не потрясло основ монархии, еще раз убедило его в пагубности террора. Обновленному Исполкому он предложил созвать съезд народовольцев, который бы утвердил предложенную им реорганизацию партии, выработал бы новую тактику. Но большинство членов комитета не поддержали Тигрыча. Даже известный по «Чигиринскому делу» Яков Стефанович, вернувшийся с риском из-за границы для усиления «Народной Воли», выступил против. Да и что с него взять: авантюрист от революции, певец самозванщины, обмана, сочинивший подложный манифест, где крестьян подстрекал к бунту против чиновников и дворян — от царского имени. Под стать ему был и новый член ИК Герасим Романенко: все трын-трава, никаких принципов. И опять эта истерика: «Интеллигенция обязана вынести на своих плечах политические свободы в России, пользуясь террором как средством!» Ну, чем не Николай Морозов, с его идеей кровавой борьбы по методу Вильгельма Телля и Шарлотты Кордэ? С той лишь разницей, что бедный «Воробей» уже сидит в Петропавловке, а Герасим еще прыгает на свободе.
Вообще, «Народная Воля» очень поюнела. Полицейско- революционный котел кипел вовсю. Начинающие нигилисты бегали по тайным сходкам, филеры бегали за ними. Облавы, аресты только оживляли эту, как ему казалось, бестолковую гоньбу. Правда, кое-что удавалось сделать: снова устроили типографию, восстановили «паспортный стол». Но все это происходило слишком уж неосторожно, шумно, совсем не по-старому. Пришли люди «пониженного ценза».
Хорошо, что из Москвы им с Катей удалось уехать тайно. И все же на волжском льду, сразу после Лискова, сани вынесли их к дымящейся проруби, в которой тонул жандармский полковник; и он, революционер Тигрыч, спас его. Да не просто полковника, а, как оказалось, — самого Кириллова, начальника спецэкспедиции полицейского Департамента. Это у него служил оберегаемый Дворником контршпион Николай Капелькин, внедренный в III Отделение. (Ничего себе, совпаденьице!).
«Был полковник, стал покойник.» — нетрезво смеялся жандарм. Но ведь, бестия, узнал его! Повезло, что разморило водкой, уснул, а не то уж ему, Тихомирову, быть бы покойником. Это если Романенко поймают, то посадят в Домзак или отправят в административную ссылку. А для него арест — это казнь, виселица.
Романенко на пару с бароном фон Лауренбергом (тоже из новеньких) носился с идеей контршпионства: мечтали провести в охранное отделение своего человека, на манер Ка- пелькина. Ничего не вышло.
«Еще недавно мы были ловчее полиции, — размышлял Лев. — Мы получали сведения обо всех действиях правительства и жандармов. У нас были умные люди, а у них не было. Мы имели в их рядах сочувствующих нам, мы держали среди них своих агентов. Теперь — наоборот. У них — умные люди, у нас — мальчишки и дураки. У них — никто не изменяет, а у нас—изменник на изменнике, шпионство, малодушие. Ясно, что этому должны быть общие, более глубокие причины. Ясно, что мы почему-то не годимся, что мы делаем что-то не то. Впрочем, с такими отбросками ничего и нельзя сделать.»