Неизвестно
Шрифт:
Словом, в Гранд-Отель к остановившемуся там Николадзе он шел во всеоружии.
Знаменитый критик ждал его в отдельном кабинете ресторана. Сидел важный, натянутый как струна. Тихомирову вдруг стало весело. «Николадзе, нидворадзе. Ни кола, ни двора.» — посмеивался, помнится, Михайловский, намекая на крестьянские корни горячего грузина. Правда, посмеивался в его отсутствие: опасался — может и зарезать, поскольку бесстрашный журналист мнил себя князем древних кавказских кровей.
Николадзе и в самом деле был не из робкого десятка. Как и Тигрыч, посидел в Петропавловке (еще в 1861-м, когда Лев в гимназию ходил), жил под гласным надзором полиции, о тифлисских волнениях корреспондировал в «Колокол», уехал за границу, дружил с Чернышевским и Герценом, издавал журнал «Подпольное слово», нападал на самодержавие в газете «Обзор», снова был посажен и сослан. Если цензура запрещала его статью, он ломился в квартиру цензора, вынужденного запираться на ключ. И бранился на всю улицу.
Выходило, что сейчас Тигрычу жал руку человек их круга, свой, пользующийся крупной репутацией в русском радикальном мире. И то, что именно его граф Воронцов-Дашков (разумеется, с ведома Царя) упросил быть посредником на переговорах, значило многое. Хотя бы то, что высшие сферы по-прежнему считают ИК «Народной Воли» таинственной грозной силой, справиться с которой они никак не могут. Пусть же революционер потолкует с революционерами. В конце концов, «Священная дружина» просит. Да что там — сам Государь.
Конечно, Государь не просил. Так хотелось думать. И потому у Тигрыча голова снова пошла кругом.
— Они знают: вы автор того самого письма Исполкома к Александру III, — разлил по бокалам вино Николадзе. — Вы соглашались прекратить террор на известных условиях. Но эти условия.
— Что, не подходят? — улыбнулся Лев.
— Граф заявил, что выполнение требований революционеров — в сущности, отказ от самодержавия. Это неприемлемо. Министр ставит вопрос: нельзя ли прекратить террор на более исполнимых условиях? Хотя бы до коронации.
— Полагаю, это возможно, — поиграл для солидности бровями Тигрыч.
— Я сказал то же самое Воронцову-Дашкову, — пригубил вино Николадзе. — Ибо вопрос в уступках, которые готова сделать власть.
— Надеюсь, они понимают, что политические убийства порой составляют лишь акт самозащиты, — произнес Тихомиров чужие слова. — Особенно от шпионов охранного отделения, агентов Судейкина.
— Мы одинаково мыслим! — просиял Николадзе. — Когда я заявил об этом Воронцову, тот ответил: шпионы не в счет, пусть сами берегутся. Требуется прекращение террора лишь против царской фамилии и правительственных лиц. Вопрос в том, что захочет Исполком за такую уступку? Вы можете ответить?
«Боже мой, да нам, народовольцам, просто подарок валится с неба! — забилось сердце Тигрыча. — Нам, которых в сущности уже нет. Власти предлагают отказаться. От чего? От террора. Но на террор давно не осталось никаких сил. Это все равно, что запрещать беззубому жевать грузинский шашлык, обожаемый Николадзе. Что за нами, за партией? Блеф, пустота, фата-моргана? И за эту фикцию можно выторговать многое.»
— Наши требования заключаются в следующем, — почти торжественно произнес идеолог «Народной Воли». — Во-первых, политическая амнистия. Исполнительный комитет желал бы немедленного освобождения крупного революционного деятеля. Положим, Александра Михайлова (Саша, дорогой, как ты там, в равелине?), или Чернышевского. На крайний случай, Нечаева. Но сразу же!
— Я передам, — кивнул Николадзе.
— Еще мы требуем. — Лев жадно осушил бокал. — Требуем свободы печати и мирной социалистической пропаганды. Еще. Кто-нибудь из правительства. Пусть сам Воронцов — внесет один миллион рублей на имя благонадежного третьего лица в Париже.
— Такое лицо есть, — усмехнулся посредник, покосившись на дверь. — Бороздин, из «Дружины». Шпионит за мной.
Это мало интересовало Тихомирова. Он продолжил:
— Деньги возвратятся правительству, если наши условия будут выполнены. Если нет, то сумма уйдет в распоряжение «Народной Воли». Все пока.
Тигрыч встал и, откланявшись, вышел из кабинета. Проходя по залу, он поймал на себе пристальный взгляд моложавого господина в пенсне, попивающего кофе за столиком у окна. Показалось, что они где-то встречались. Где, сразу вспомнить не удалось.
Молодо, с легким дыханием Лев поднялся к улочкам Монмартра. Вечереющий Париж плыл перед ним в сиренево-золотистом осеннем мареве. Радость прибавляла сил.
Да, они с Машей Оловенниковой не террористы. И хорошо, что партия в России — мальчишка на мальчишке — хотя бы временно откажется от убийств. Зато выйдут из тюрем десятки испытанных бойцов. Эта мысль — стать орудием освобождения товарищей — была для него невыразимо отрадна. А то, что приходится рисковать, — такая ерунда. Он делает это ради друзей. Потому что. Да потому что — «нет уз святее товарищества.» Прав Гоголь, прав.
И еще одна мысль будоражила Тихомирова: вышедшие из заключения соратники, разумеется, были бы благодарны ему; значит, с ними проще договориться и, прекратив террор, вернуться к идее заговора, государственного переворота с целью захвата власти, чтобы затем передать ее народным представителям. Стало быть, не все пропало?
С Николадзе они почти сдружились, виделись каждый день. Иногда спорили. Пылкий публицист критиковал Герцена, хвалил Чернышевского, отвергая теорию самобытности России, особой миссии «нового славянского элемента» по отношению к «гнилому Западу». Лев горячо возражал.