Неизвестно
Шрифт:
Между тем Тихомировы снова перебрались в Париж, на авеню du Maine в квартале Монруж. Квартиру помогла подобрать через своих французских знакомых все та же Ольга Алексеевна, с которой Лев и Катя больше и больше сближались, отстраняясь от прежних единомышленников. Сближались они и с Павловским: тот всерьез засобирался домой, в Россию; надеялся, что ему простят грехи бунтовской молодости.
Квартал Монруж был ухоженным и чистым, широкие улицы тонули в густой зелени каштанов, и на каждом шагу — недорогие магазины и лавки. Саше после болезни нужен был свежий воздух, и воздуха хватало здесь с избытком: он просто звенел и струился над широким двором, поросшим мягкой травой. Гуляй хоть день напролет. И они гуляли.
Хорошо, что тут не селились русские эмигранты, предпочитающие грязноватые переулки Глясьери и Пор-Рояль. Поэтому шансов столкнуться с бывшими товарищами по борьбе почти не было. Открытый разрыв с ними еще не наступил, но, похоже, все шло к тому. Правда, Лавров и Оло- венникова даже пришли к Тихомировым на новоселье. С ними увязались недавно прибывшая из России девица Федосья Вандакурова, с полным сумбуром русского радикализма в прехорошенькой голове, и горячий Гриша Бек, из молодых эмигрантов.
— Меня уполномочило русское студенчество. Ответьте же, Петр Лаврович! — после шампанского приступила барышня к Лаврову. — Всяческие шевеления, волнения молодежи, мы считаем, необходимы. Но правительство настроено крайне реакционно.
— И что же вы от меня хотите? — заважничал ученый представитель революции.
— Как же быть? Бунтовать или нет?
— Бунтовать! Несомненно бунтовать! — решительно тряхнул желтыми прядями автор «Исторических писем».
— Но правительство закроет университеты. И это, не считая гибели молодежи, всем остальным, невиновным, прервет образование. А еще. — отставила бокал честная Вандаку- рова.
— Ну, и пускай! Да, кого-то посадят в крепость, сошлют на каторгу в Кару. Без жертв не бывает прогресса.
— Однако.. — раскрыла было коралловый ротик барышня.
— И что за беда, коли вовсе закроют два-три университета, — властно перебил Лавров. — Студенты в них не учатся, а затупляются. Именно! А если просвещения желают, то пусть обратятся к свободным учителям науки.
«К тебе, стало быть? — готов был взорваться Тихомиров. — Куда ж ты толкаешь наивную юность? Два-три университета. Можно подумать, у нас их сотни. Вместо того, чтобы заняться культурной работой, глупые мальчишки полезут в революцию. И свернут шею. А тебе все нипочем. Даже твой Маркс щелкнул по носу: «Лавров слишком много читал, чтобы что-то знать.» Ах, старая ученая скотина!».
Тихомиров вспылил. Наговорил гостям колкостей. А в передней, задержав Вандакурову, сказал, да так, чтобы и Оло- венникова услышала: «Посоветуйте своим друзьям учиться. И университетами дорожить.» Само собой, Маша все тут же передала разгневанному старику.
А ему хотелось кричать: юные, наблюдайте, учитесь, не верьте на слово, не поддавайтесь громким фразам, не позволяйте себя стращать ни «великими могилами», ни «переметными сумами». Примерьте двадцать раз, прежде чем отрежете! Вслушайтесь, что говорят о вас эти «властители дум»: «Пусть бунтуют; это, конечно, пустяки, но из этих людей все равно ничего серьезного не может выйти, а тут все-таки — протест».
Лев вдруг окончательно понял: он, безусловно, уже ничего общего с «властителями» не имеет; более того, его начинает просто трясти от упрямого бунтовского настроения, которое составляет подкладку революционного движения. Строки нервно прыгали по дневниковой странице: «Передо мною все чаще является предчувствие или, правильнее, ощущение конца. Я уже почти не имею времени что-нибудь создать: мне уже, — страшно сказать, — тридцать шесть лет. Еще немного, — и конец, и ничего не сделано. И сгинуть в бессмысленном изгнании, когда чувствуешь себя так глубоко русским, когда ценишь Россию даже в ее слабостях, когда видишь, что ее слабости вовсе не унизительны, а сила так величественна. Это ужасно, это возмутительно!»
Теперь, снова живя в Париже, они все чаще и чаще отправлялись на свое маленькое богомолье — в деревянный храм на улице Дару. Потом Катюша гуляла с Сашей по скверу, а он, терпеливо дождавшись настоятеля церкви отца Арсения, внимал ласково-рокочущему баритону протоиерея:
— Как молиться-то? Сказано: стой, будто осужденный, с поникшею головой, не смея воззреть на небо. Вот. А руки опусти или сложи сзади. Вроде, связаны они у тебя, как у схваченного преступника.
— Преступника? — холодея, переспрашивал Лев. — Впрочем, да.
— Звук голоса твоего да будет жалостным звуком плача, стоном уязвленного смертоносным орудием или терзаемого лютой болезнью. А революция — разве не болезнь? Молит- вословие — не молитва еще! Дух молитвенный нужен. В сердце сокрушенном. «Человек зрит на лице, Бог же зрит на сердце» (1 Цар. 16, 7). И так стой, точно стоишь перед Судиею твоим.
— Конечно, перед Судиею, конечно, — соглашался Тихомиров, и в один из дней с бьющимся сердцем спросил священника: — Понимаете. Я как-то открыл Евангелие. И снова открыл, и опять на том же месте: «И избавил его от всех скорбей его, и даровал мудрость ему и благоволение царя Египетского фараона» (Деян. 7, 10). Что это? Почему?