Однако хоть и называлась сия почтовая гоньба вольной почтой, но государственные ссуды получала в срок, и не зря получала: всякий проезжий записывался в книге регистра­ции, виды (паспорта то есть) отмечались дотошно и строго, — одним словом, вольная почта отслеживала все передвижения по любому губернскому тракту. В общем, Ивану Львовичу ка­ким-то образом донесли. Разъяренный отец кинулся в Орел.

Поздним вьюжным вечером к Сорочьим Кустам подъехал утепленный возок и остановился у самого крыльца. (Ни дать, ни взять — просто пушкинская «Метель»!) Истомившийся якобинец прямо в чесучевом пиджачишке выскочил под снеж­ный ветер встретить Ниночку: а в том, что это была она, со­блазнитель не сомневался. Почему-то барышня долго не вы­ходила. Зайчневский бросился к возку, нырнул в его теплое нутро, твердя заветное: «не устраненные несчастья», уверен­но запуская руку в меха, ища бородатым лицом нежные Ни­ночкины губы.

Но пальцы нащупали холодную позолоту жандармских пуговиц, а за длинную бороду (жаль, не подрезал!) вдруг так дернули, что слезы брызнули из глаз. Бас рыкнул из темно­ты: «Что, штафирка, попался? Опять захотел сибирскую му­зыку на ноги, ну?!» Музыкой на ноги каторжане называли кандалы. Это Петр Григорьевич понял. Ступни тотчас отя­желели, словно их уже заковали в железо.

Избитый генералом Слезкиным, потерявший голову Зай­чневский долго бежал по снежному тракту в сторону Покров­ского, удаляясь с каждым неверным шагом от Орла. Дважды или трижды его чуть не сшибли фельдъегерские тройки, но и без того он скоро бы замерз в ледяной круговерти. Случай помог. Да и Бог, которого якобинец-женолюб отрицал. Заме­тил его старый ямщик Тихон Кудряшов, тот самый, которо­му жандарм Слезкин много лет назад дал вольную.

А что же Леонид Оболенский? Он хотя и отрицал Бога, но в большую революцию не лез, дабы не свернуть шею; огра­ничивался написанием либеральных статей под псевдони­мом М. Красов. Верочку Сосницкую, самую красивую из своих учениц, он вскоре сделал своей любовницей, и они ста­ли жить втроем — юная курсистка, жена Оболенского и сам Леонид Егорович, теперь и на практике осуществляющий отрицание старомодных нравственных основ. Был он при этом чрезвычайно бодр, даже начал издавать журналы «Свет» и «Мысль», подумывал и о «Русском Богатстве». А что ж, все очень прогрессивно.

.Угрюмый вахмистр принес горячего чая, взамен остыв­шего. Генерал-майор Слезкин, поблагодарив его сдержанным кивком головы, продолжил чтение.

«Обществу этому иметь свою кассу и свою библиотеку с подбором книг определенного направления. Устраивать в Москве мастерские на началах ассоциации с целью улуч­шить быт рабочих. Общество должно знакомить молодых людей с революционными идеями и песнями. Изыскивать способы к печатанию и литографированию запрещенных книг и распространению их и иметь сношение с погранич­ными деятелями. Настоящую цель общества, а равно и все меры, им предпринимаемые, должны знать только главные члены общества.»

Та-а-ак! И кто же эти «главные члены»? И нет ли среди них Петра Зайчневского? По агентурным донесениям, этот блан­кист (последователь самого Огюста Бланка!) так и не успо­коился и уже несколько раз тайно наведывался в Москву. Нет, зря не оторвал ему. Иван Львович хмыкнул. Причин­ное место. Вот пыл бы и угас.

Предупредительный помощник Воейков, изящно звякнув шпорами, положил перед начальником пространный список. Взгляд генерала Слезкина цепко забегал по фамилиям.

Ну-с, посмотрим. Присяжный поверенный Московской судебной палаты Федор Плевако, князь Александр Урусов, кандидат прав Тростянский, студенты Виктор Гольцев, Аб­рам Гуревич, Владимир Вагнер, Лев Рагозин, Александр Саб- лин, Николай Цакни, Самуил Клячко. Приписка: «После­дний уважается обществом как один из весьма полезных и энергичных деятелей».

— Вставайте, Левушка! Проснитесь же! — Тихомиров под­скочил в постели от громкого, настойчивого стука в дверь. Едва сбросил засов, как в комнату влетела бледная Наташа Армфельд, барышня огромного роста. Она грузно забегала от окна к печке, нервно ломая пальчики, пытаясь при этом раскурить мятую папиросу.

— Что случилось?

— Беда! Беда. Ночью жандармы забрали в Басманную часть Клячко и Цакни! — захлебываясь дымом, выдавила перепуганная гостья.

У Левушки гулко застучало сердце — ведь рядом с ним впервые кого-то по-настоящему заарестовали; и даже не просто кого-то, и не в увлекательном книжном романе, а вполне конкретных людей, старших опытных товарищей, которые встретились ему в студенческой кухмистерской, которые совсем недавно вывели его из одинокой замкнуто­сти в Долгоруковском. Теперь он распространял книги, бо­лее того, сам написал детскую «Америку», где нарочито про­стеньким словом повествовал о доблестях жителей Северо­Американских штатов в борьбе за свободу. Простота изло­жения особенно понравилась Самуилу Клячко; он-то и под­виг Левушку к написанию другой брошюры «Емелька Пу­гачев, или бунт 1773 года». Тихомиров только начал работу над ней.

Барышня Армфельд продолжала мотаться по комнате; ме­бель дрожала от ее тяжелых шагов.

Нельзя сказать, что Тихомиров испугался. До него как-то не сразу дошло. Что ж, арестовали, значит, арестовали. Вся­кое случается. Должно быть, скоро отпустят. К тому же Ле­вушке иной раз казалось, что вяловатые и чуть барственные Клячко и Цакни занимаются радикальскими делами словно бы по обязанности, через силу, как будто сами не слишком верят в результат. Да, он знал от старших о существовании в Петербурге революционного кружка чайковцев, знал также, что ядро кружка — Чайковский, Натансон, Сердюков и Лер­монтов — в Москве опирается именно на Клячко и Цакни, однако сам ни в какую организацию не входил, ни одного руководителя в глаза не видел. Кроме того, чайковцы были все же больше книжники, но книги читали и распространя­ли особенные, — по тому списку, что составил великий Петр Лаврович Лавров, тогдашний пророк молодежи.

Чайковцы рассуждали: дескать, молодежь потрясена де­лом Нечаева, погромом его организации. Молодежь пребы­вает в полной апатии — разобщена, полна недоверия. Нуж­но поднять ее дух, выработать молодежь. Потом повести ее на борьбу с деспотизмом.

Слышал Левушка и о «кружке двадцати двух» — о долгу- шинцах, которые, говорили на сходках, нарочно перебрались в Москву, чтобы посмеяться над книжниками чайковцами и вскоре поднять народ на восстание, доказав этим «букинис­там», что начинать дело надобно прямо с бунта. Но это все — разговоры, обрывки, слухи.