Неизвестно
Шрифт:
— Мы засиделись. Пошли провожать Николая Петровича. А в его комнатах — жандармы. — лепетала Армфельд.
— Успокойтесь. Я чаю вчера купил в лавке. — сказал Тихомиров, едва успевая отскакивать от бегающей великанши. Полами распахнутого пальто она все же сшибла со стола пару пустых стаканов, осколки полетели во все углы.
— Ой, простите! Но вы главного не знаете: в кармане у Цакни нашли рукопись вашей «Америки». — с высоты своего роста Наталья рухнула на диван, издавший какой-то предсмертный скрип. В глазах барышни мелькнуло восхищение — вот он, автор тех самых страниц.
Он поддался. Он дрогнул. Сладковато-отвратительный страх тотчас же ткнулся под сердце, подрубая колени постыдной дрожью, отгоняя здравый смысл. Армфельд все так же не отводила взгляд. И Левушка зацепился за этот взгляд, вырвался из мгновенного ужаса.
Хорошо, пусть Цакни взяли с его рукописью. Но в «Америке» не было ничего запретного. Более того, Тихомиров по совету Клячко готовил брошюру для цензуры: чтобы всякий мог прочесть, без оглядки.
Левушка посмотрел на Армфельд, на ее массивные колени под черной юбкой, на гигантские ботинки, в которых запросто бы утонула его тоже нельзя сказать, чтобы миниатюрная нога; почему-то представил себя в ее объятиях, и вдруг расхохотался — безудержно, до слез, чуть подражая и в смехе балаклавскому полугреку Николаю Цакни.
— Да что же вы? — непонимающе воскликнула Наташа. — Мы должны предупредить Рагозина. Нужно успеть. С обыском могут придти и к нему. Пойдемте же.
Тихомиров представил, как они вместе с Армфельд спешат по московским улицам; при этом барышня на голову возвышается над толпой, люди оглядываются на них, перешептываются, посмеиваются: не каждый день такое увидишь — тулья кавалера вровень с плечом очаровательной спутницы. Какая уж тут конспирация? Так, кажется, все это называется.
Словом, к Рагозину он пошел один.
Лев Федорович Рагозин был из «столпов», «хранителей священного огня» революции; год назад его уже привлекали к суду по делу о московских кружках, близкие звали его Лео — как романтического героя романа Фридриха Шпильгагена «Один в поле не воин» Лео Гутмана («гутман» — по-немецки: хороший человек), аристократа с демократическими убеждениями — и в этом источник его душевной драмы.
Где-то Рагозин прочел, что такие люди почти по-фаустовски томятся жаждой тонкого наслаждения и обладают громадными духовными силами, которым, увы, не находят применения в жизни. Это ему понравилось. К тому же он недавно обвенчался с Полиной, прелестнейшим созданием — с бездонными глазами и ломким трепетным станом, и уже успел свить семейное гнездышко в тихом арбатском переулке.
— Лео, милый мой. Кажется, к нам пришли. — томно потянулась жена и нежной ручкой, пропахшей духами, провела по волевому подбородку супруга.—Дуняша, слышу, открыла.
«Лео. Да, разумеется, мужественный, самоотверженный Лео, — на ходу, поймав свое отражение в трюмо, подумал Рагозин. Расправил плечи, нахмурился. Взял со столика зачитанного Шпильгагена; так с книгой и вышел. — Именно Лео! Великое время революции в Германии! Сомневаться в этом могут только эгоисты или безумцы.» — ему нравилось так размышлять. Он знал, что Полина не сводит с него восхищенных глаз.
Тихомиров почтительно склонил голову — это получилось невольно: Рагозин — имя, фигура. На мраморном челе «Лео» залегли складки мучительных раздумий.
— Нет, вы только послушайте. Э-э-э. — защелкал нервными пальцами Лев Федорович: он силился вспомнить имя юного визитера.
— Тихомиров. — выдавил Левушка, скосив глаза на приоткрытую дверь спальни; в розоватом сладком полумраке он успел заметить угол кровати и мелькнувшую женскую ручку, обрамленную воздушными кружевами.
— Я помню, юноша! — Рагозин нашел страницу. — Послушайте. «Наш идеал свободы и братства вечен. Мы знаем, что ночь реакции доставит свободе свежие силы, с которыми она, пробудясь от сна, приступит к продолжению своего дела.» Да, тысячу раз прав Шпильгаген: нужно подняться над узкими горизонтами.
— Меня послали предупредить. Могут придти с обыском.
Но Рагозин не слышал. Он увлекся. Глаза его горели:
— .над горизонтами своих личных интересов и желаний. И осуществить в несколько месяцев идеи, для которых требуются столетия!
— Ночью арестованы Цакни и Клячко! Возможно, явятся и к вам. Нет ли запрещенных брошюр? — почти закричал Тихомиров.
Рагозин вздрогнул, захлопнул книгу. Метнулся было в розовый зовущий полумрак, но остановился на пороге, повернулся к Левушке, вперив в него враз поблекший тоскливый взгляд. И — забегал кругами по просторной передней:
— Заарестованы?! Что же делать? Что же. У меня книги. Будет обыск, их найдут!
Признаться, такого поворота Левушка никак не ожидал. От героического «Лео», приветствующего революцию 1848 года, не осталось и следа.
— Нет ли у вас, куда спрятать книги? А если к вам?.. — с какой-то глуповатой радостью кинулся Рагозин к Тихомирову.
— Да. Но мою рукопись нашли у Цакни! У меня есть знакомый, попробую у него. — смущенно, стыдясь рагозинс- кой беготни, пробормотал Левушка.
— К знакомому! Непременно к знакомому! — просиял Лев Федорович; щеки его опять заиграли румянцем.