— С солониной аль с щековиной? — хмыкнула дотошная баба, с явным подозрением поглядывая на белые руки «рабо­чих».

Вопрос поставил в тупик даже бывалого Кравчинского. А Коленька и вовсе растерялся: что это за щековина такая, и с чем ее едят? Пауза затянулась. Смачно хлебающие свои щи извозчики с интересом поворачивали бородатые лица к за­мешкавшимся посетителям. Но Кравчинский, обожавший все неизведанное, к облегчению Морозова вдруг уверенно улыбнулся хозяйке:

— Ну дык. Ясное дело, со щековиной!

Им принесли пылающие щи в общей миске, две огромные деревянные ложки и краюху хлеба. В миске плавали куски соленых бычьих щек; с души отлегло: секрет загадочной «щековины» был раскрыт.

— Платите вперед, — нахмурила низкий лоб трактирщи­ца. — По четыре копейки.

Коленька дал ей двугривенный, и баба ушла, как ему по­думалось, за сдачей. Кравчинский ободряюще подмигнул Морозову, и они не без опаски принялись за щековину. Но Сергей времени зря не терял: отправляя в рот ложку за лож­кой, он успевал подцепить извозчиков ядреным словцом, а следом завести разговор про политику.

— Из деревни? Давно ли? — спросил он парня с молодой рыжеватой бородкой.

— Я-то? Так с Рождества токмо.— ответил тот, дохлебы­вая щи принесенной с собой ложкой; ложку он по-крестьян­ски облизал и завернул в чистую холстину.

— Ну а земля. Она у помещика-мироеда.

— А что земля? — нехотя переспросил извозчик; ему явно было не до разговора.

— Она ведь общей должна быть. Потому как Божия, а? — взял быка за рога Кравчинский.

Морозову это понравилось. Какой же молодец Сергей! Он стал ждать, что ответит рыжебородый.

— Земля любит навоз, а лошадь овес.— загадочно про­бормотал собеседник. И вдруг громко добавил: — Божия земля там, где никто не живет. А где люди, там она челове­ческая.

Подобного ответа друзья предвидеть не могли. Коленька даже поперхнулся бычьей щечкой. Настороженная трактир­щица прошла мимо их стола, и Коленька вспомнил про сдачу.

— А что же мои 12 копеек? — спросил он.

— Какие 12 копеек? — вскинулась хозяйка.

— С двугривенного. Сдача.

— Чиво-чиво? — развернулась трактирщица, избоченясь. И завизжала: — Ах, зенки твои бесстыжие! Да за такую ще- ковину — да по четыре копейки?! Ты эфто. Смеяться взду­мал?! Бродяга ряженый, и с бродягою пришел. Голытьба бес­паспортная! Держи-и-и!!! Егорка, городового кликни.

Верткий колченогий половой тут же бросился из харчевни. Морозов увидел, как побледнел широкий лоб Кравчинско­го, как вздулись вены на костистых кулаках.

— Ты чего, тетка? Белены объелась? Остынь. — попытал­ся утихомирить Сергей хозяйку. — Вот мой паспорт. — по­лез в карман за поддельной бумагой.

— Люди добрые! Поди ж, и левольвер у него! Такие вот. за 12 копеек. И в государя, прости Господи, пулями литыми пуляли.

Коленька, никогда прежде не попадавший в подобную передрягу, растерянно огляделся по сторонам, ища поддерж­ки у помрачневших извозчиков. Но те были явно на стороне трактирщицы; откуда-то прилетело хрипловатое:

— И то вишь ты. Про землю все. Чтоб, стало быть, не пахать, а бунтовать. Петуха пускать, как Емелька Пугач. И начальство истреблять. Эх, ухо-парни.

— А не повязать ли их? — неожиданно предложил рыжебо­родый.

Визжала красномордая баба, угрюмые тени извозчиков грозно двигались в полумраке, приближаясь к пропагандис­там; кто-то — это Коленька увидел боковым зрением — уже обходил их сзади.

— Смотри, Морозов! — крикнул Кравчинский, мотнув кудрявой головой в сторону засиженного мухами окна.

По дорожке к харчевне семенил половой Егорка, за ним широко шагал рослый городовой, на ходу расстегивая кобуру.

— Не трусь, — шепнул Сергей. — Рама-то на живульках. Выбьем, уйдем. Попомнят нас гужееды.

— Я. Я ничего. — пролепетал Коленька, прижимаясь лопатками к широкой спине друга.

Рыжебородый бросился первым. Тогда Кравчинский рас­слабленно швырнул к его носу свою длинную хлесткую руку и лишь в самом конце удара сжал побелевший кулак. Из носа брызнуло, вчерашний крестьянин охнул, упал на стол, сме­тая миски с остатками щей. Бычьи щечки разлетелись во все стороны. Морозов тоже ткнул куда-то кулаком, но и сам по­лучил затрещину, и крепкую — в глазах аж потемнело.

— Лицо закрой! Стекло. — заорал Сергей, вскочив на по­доконник и двинув по раме сапогом. Раздался звон, трактир­щица завизжала еще пронзительнее. Чьи-то цепкие мослаки пытались ухватиться за смазные голенища. Кравчинский без­жалостно ударил по ним каблуком. — Назад, мужварье!

Разбитая рама вылетела прочь. В окно подуло мартовским холодком. Кравчинский буквально вытолкнул Коленьку, сам прыгнул за ним в ноздреватый сугроб. Пружинисто вскочив, они кинулись за угол харчевни, потом по переулку поверну­ли еще и еще. Позади глухо гремели револьверные выстрелы, стихал топот тяжелых ног.