Неизвестно
Шрифт:
— Как же это гениально, господа! — горячился Рачковский. — Свобода без социализма — несправедливость, социализм без свободы — рабство!
— Да, да. — осторожно кивал Баранников. — Однако. Я не согласен, что такое общество возможно сразу после социальной революции. Ибо.
Но побледневший, ставший меньше ростом Рачковский уже не слышал его. Втянув крупную голову в плечи, он пробивался в толпе к спасительному выходу. Следом, срывая боа с горячих плеч, летела за любимым страстная мадам Шерле. И она настигла беглеца. Крепко взяла его под руку и под вопрошающие взгляды прогрессивного студенчества гордо вывела его из зала.
— Воистину, социализм без личной свободы—рабство!—расхохотался, кивнув на удаляющуюся пару, Саша Баранников.
— Прав, ох, прав старик Бакунин, — согласился Квят- ковский.
На другой день собрались в конспиративной квартире Дворника (так звали землевольцы Сашу Михайлова).
— А Войнаральского мы непременно попытаемся освободить, — твердо сказал тот и озорно глянул на Перовскую. — Да и Соня просит.
Тихомиров поймал на себе короткий обжигающий взгляд Сони. В глазах ее бушевал негасимый, все пожирающий пожар; на миг показалось, что сполохи пугающего пламени пляшут на выцветших обоях бедно обставленной комнаты.
Но не знали они, что в тот же вечер в Харькове на снятой уцелевшим южным бунтарем Людвигом Брантером квартире корпели над поддельной печатью Сентянин, Рафаил и взмокший от напряжения хозяин. Резина то дыбилась под резцом, то крошилась, нарушая контуры знаков; а потом, сделав оттиск, заметили, что в слове «губернское» пропустили целых две буквы «ер». Пришлось начинать сначала. Взбод- рялись кислой капустой из бочонка и ледяным квасом из погреба, и к рассвету все-таки изготовили предписание жандармского управления — с подписью-птичкой начальника оного (Рафаил не зря учился у местного живописца; пускай не Рафаэль, но все же.).
И в два часа пополудни к мрачному зданию Харьковского централа подкатила закрытая карета, из которой на булыжную мостовую легко соскочил молодцеватый жандармский офицер и, решительно звеня шпорами, вошел в караульную. О том, что это Саша Сентянин, было известно лишь Бранте- ру, сидевшему за кучера, и Рафаилу, с «бульдогом» притаившемуся в глубине экипажа.
Не выспавшийся унтер уткнулся в фальшивое предписание, постигая ее заковыристый смысл: «Предъявителю сей бумаги. поручику Угрюмскому. выдать арестанта Война- ральского Порфирия Ивановича. с целью препровождения в управления. для дачи дополнительных показаний.» Похоже, бумага возымела действие: Сентянина проводили в особую комнату, попросили подождать. Более того, ему предложили чаю с баранками, и Александр отработанным офицерским кивком принял предложение.
Стояла июльская жара. Сентянин расстегнул летний мундир и принялся за третью баранку. Он совсем успокоился.
Между тем узника седьмой камеры Войнаральского уже выводили в коридор, снимали железо, готовя к доставке в управление.
Но в эти минуты не один только социалист Сентянин пил чай в Харьковском централе. Утренним поездом из Петербурга прибыли трое филеров, посланных в помощь местным жандармам для розыска остатков подпольного кружка Осинско- го, в который входили убитые в перестрелке братья Ивичеви- чи и злоумышленник Сентянин с уцелевшими товарищами.
За старшего в группе был опытный агент Елисей Обухов, а у Обухова шурин служил тюремным комендантом: как не заглянуть, гостинцы столичные да родственные поклоны передать, о здоровьице как не справиться?
После дюжины стаканов потянуло Елисея на мочегон. Вышел он, двинулся, как покороче, через комнату, в которой маячил караульный, а у окна сидел молодой офицер и тоже чаевничал. «Ишь ты, щеголек!» — подумал про себя. Вслух буркнул по привычке: «Здравия желаю, ваше благородие.» Но что-то царапнуло, что-то насторожило. А что — понять пока не мог. Лицо? Да ничего, вроде, с усиками. Мундир? Как влитой сидит; портного, поди, за можай загнал. Та-а- ак. Впрочем, ерунда. Должно быть, и шурин заждался. Чего торчать в клозете? Запахи тут.
Мундир, мундир. Почему же тогда забилось сердце, озноб пробежал по позвонкам?
Возвращаясь, угостил папироской солдата, спросил о пустяке, а сам впился глазами в жандармский китель уминающего баранки офицера. Прощупал по квадратикам. Ну, конечно, конечно! Вот она, петличка! Ах, ты, дурочка ты моя!
Вспомнил: с месяц как циркуляр вышел — об изменениях в форме. Прежде не было в петличке золотистой нитки, а теперь вот ввели. Мелочь, конечно, блажь начальственная, но приказал сам шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев — куда деться? Милейший человек, говорят, и любит красивое.
А у этого офицерика, с баранками, в петличке сверкающей ниточки нет как нет. У всех есть, а у этого отсутствует.
«Ряженый? Формы новой не нашлось? Социалист? Они любят всяческие кунштюки выделывать.» — застучало в висках. Обухов тихо вышел из комнаты, но ненадолго.
Третью баранку Сентянин дожевать не успел. Широко отворились двери, и в комнату по двум направлениям — справа и слева вдоль стен — начали втекать жандармы и охранники, забирая в кольцо переодетого бунтаря, легкомысленно пренебрегшего мелочами в форменной одежде. Все это двигалось почти торжественно, точно в эпической опере «Князь Игорь», и сильно напоминало выход мягко ступающих половецких ханов и их верных сторожевых, впрочем, готовых к схватке.