Неизвестно
Шрифт:
— Соблаговолите предъявить документы! — прогремело над ухом Сентянина.
— Не понимаю. Почему не готов арестант? — еще делал удивленное лицо бунтарь, а сам, враз все понявший, судорожно тянул из кобуры «смит и вессон».
И все же он успел сделать три выстрела, смертельно ранил немолодого стражника. Даже сумел вскочить на подоконник, отбиваясь от нападающих начищенными сапогами, но крепкий прыгучий филер (это был Елисей Обухов), захлестнув петлей ноги, сорвал Сентянина на пол, придавил лицо к грязным половицам; кто-то выкручивал руку с револьвером, толстые пальцы рвали мундир, выискивая по карманам спрятанное оружие.
— Прочь! — хрипел Сентянин. — Я — секретарь Исполнительного Комитета социально-революционной партии!
Тут же взяли и Брантера с Рафаилом.
Перед Левушкой и его друзьями стояла огромная корзина, битком набитая револьверами новейших заграничных систем. Ее с трудом притащил лакей Ореста Веймара из магазина «Центральное Депо оружия», который занимал бельэтаж докторского особняка на Невском.
— Вот, господа, выбирайте! — жестом пригласил «цеса- ревнин доктор».
Руки Михайлова и Морозова тотчас потянулись к массивному «американцу». Как истинный знаток и ценитель оружия, Морозов крутанул барабан и сунул большой палец в ствол, и палец легко вошел в сияющее грозным холодом отверстие. У Клеменца горели глаза. Тихомиров поежился.
— Медведя уложить можно. — сказал подсевшим голосом.
— А лошадь? — нетерпеливо повернулся Михайлов к Николаю.
— От такой пули свалится. А если обыкновенной бить, то еще верст с десять проскачет. — Морозов ловко держал «медвежатник», и было видно, что расставаться с револьвером ему не хочется.
— Берем? — озабоченно нахмурился Михайлов.
— Берем, берем, — потянулся к «американцу» Дмитрий Клеменц.
К «медвежатнику» прибавили еще пару стволов, поменьше.
— На мой счет, господа, на мой счет! Подарок. Чем могу.. — оживленно потирал руки белокурый красавец доктор Веймар. — Прошу отобедать. Запросто, по-товарищески, со стерлядкой волжской.
Веймар в организации «Земля и Воля» не состоял, но все равно был своим. А потому за обильным обедом перед ним не таились. Несмотря на арест Сентянина, решили отбить заждавшегося Порфирия при перевозе его из централа на станцию. Напасть на жандармскую тройку замыслили в степи между Харьковом и Чугуевом: двое верховых выскочат навстречу, перестреляют лошадей (в голову, из веймаровского «медвежатника»); следом же за Войнаральским будет ехать тарантас с «кучером» Адрианом, «армейским капитаном» Баранниковым и «статским» Фроленко, который прибудет на помощь из Одессы. Помимо названных землевольцев, в Харьков отправятся сам Михайлов, Морозов, Квятковский, Ошанина, Медведев и Перовская.
— Зачем так много, Саша? — по привычке заволновался, услышав имя Сони, Тихомиров; серые глаза пустились в мигающую беготню.
— Много? — ковырнул стерлядку Михайлов. — Да нам только квартир потребуется — не меньше трех, конспиративных! Перовская поедет со мной под видом жены.
«А стерлядка-то у доктора давешняя! Хотя. И что с того? Но костей-то откуда столько? Дались эти кости. Не от них щекочет в горле, дыхание перехватывает. Соня. Под видом жены. Они будут жить в одной квартире с Михайловым. Не с Оловенниковой Машей. Впрочем, та с удовольствием принимает ухаживания Баранникова. Нет, надо все выкинуть из головы. Пора забыть Соню. Не хватало, чтоб мной баба командовала.»
— Я не поеду, — изрядно отпив шабли, вдруг буркнул Левушка (а кислит вино-то, кислит!) — У меня.
— И хорошо, хорошо! — перебил Михайлов. — Я сам хотел тебя просить. Ты, Лев, наша литературная сила. Нужно поскорее отредактировать программу «Земли и Воли». Возьмешься?
Лев молча кивнул. Поймал ревниво-беспокойный взгляд Морозова: кажется, тоже хотел бы называться «литературной силой».
Затем, прикупив еще военно-полевой бинокль, всей компанией отправились испытывать оружие в тир на Подьяческую. Верховодил Морозов, но и Тихомиров тоже пальнул. Револьверы стреляли отменно, вот только «медвежатник» так отдавал, что чуть было не выскочил из Левушкиной руки. Поэтому метить приходилось гораздо ниже цели; пули с жутким воем бились в чугунную доску да с такой силой, что плавились, разбрызгивались, падали вниз горячими свинцовыми лепешками величиной с большие часы «Павел Буре» или на худой конец со швейцарский «Жакот».
Тихомиров поднял остывающую лепешку, долго держал на ладони, охваченный смешанным чувством ужаса и восторга.
На следующий день он плотно засел за редактирование программы «Земли и Воли». А в это время друзья его уже мчались в харьковском поезде.
Льву сразу не понравился двадцать второй параграф михайловского наброска — о расширении основного кружка, о принятии новых членов. У Дворника выходило, что новый член может быть принят в кружок не иначе, как за ручательством минимум пяти человек членов основного кружка, знающих лично вновь принимаемого.
«Ишь ты, — запальчиво принял на свой счет. — Зря я, что ли, в крепости сидел? Чуть чахотку не схватил. А они тут. И бегать теперь должен — за их ручательством?»
Он тотчас же — размашисто, резко — написал примечание: «Личное знакомство пяти человек с вновь принимаемым не составляет необходимости в том случае, когда принимаемый.»
Тихомиров задумался: прав ли он? ведь ему лично никто не говорил об испытании, о ручательстве. Хлебнув остывшего чая, все же решительно вывел: «.в том случае, когда принимаемый имеет историческую известность.»