«Так-так, — сказал себе Мазур. — Если у нее все же есть друг, отчего же понадобился он, Мазур? Или папенька про друга не знает? Мало ли какого друга могла себе отыскать насквозь современная девушка из общества?»

— Бога ради, Илларион Петрович, — сказал он, не раздумывая. — Я сегодня служебными обязанностями не отягощен совершенно. Так что — с превеликой радостью.

Он ничуть не кривил душой — именно что с превеликой радостью прогулялся бы с Таней по городу и по кораблю. Только, вот ведь, черт, устав… Гвардейский. Местный. Который требует, чтобы гвардейский офицер появлялся среди иностранных военных непременно в парадном мундире. В данный момент Мазур именно что местный гвардейский офицер, а на «Ворошилове» — иностранные военные. Именно таковы инструкции родного начальства: четко оговорено — когда ты в советской форме, ведешь себя соответственно, ну, а когда выступаешь в качестве местного, изволь соблюдать местный устав до буковки. Дурдом, откровенно говоря, ну да с начальством не спорят…

— Вы меня чрезвычайно обяжете, Кирилл Степанович! — воскликнул князь и, как следовало ожидать, наполнил стопки. Осушив свою, он отрешенным взглядом уставился куда-то через плечо Мазура. Мазур, конечно, оборачиваться не стал, он прекрасно знал, что там, за его спиной, висит портрет Таниной матери, той самой очаровательной француженки.

Она погибла в неполных тридцать, в шестьдесят шестом, во время того дурацкого мятежа. Все вспыхнуло неожиданно, путчисты атаковали сразу десяток государственных контор в центре города, паля на африканский манер — наугад и длиннющими очередями. Парашютисты президента, очень быстро примчавшиеся на джипах, тоже лупили куда глаза глядят — и от случайных пуль, прежде чем все кончилось, полегло немало случайных прохожих. Может, сегодня как раз годовщина? Таких тонкостей вроде точных дат Лаврик ему не рассказывал — да и к чему?

— Илларион Петрович… — сказал Мазур осторожно. — А что же вы сами не поедете с ней на эсминец? Посмотрели бы, какие у нас сейчас корабли… Вы ведь сын морского офицера, неужели не интересно? Будь здесь идейные причины, ненавидь вы нас всех, вы бы меня домой не приглашали…

— Уж это безусловно… — хмыкнул князь. — Руки бы не подал, не то что приглашать в дом… Нет, Кирилл Степанович, я себя никоим образом не отношу к идейным людям. И нет у меня ненависти ни к вам лично, ни, пожалуй что, к самой Совдепии. Прошлого не вернешь… Здесь другое. Отец, как бы вам объяснить, тоже не пестовал идейных разногласий с одолевшими их большевиками. Считал перемены безвозвратными, ко всем этим РОВСам, гонявшим через границу диверсантов и агентов, относился иронически… по каковому поводу имел конфликты кое с кем из бывших сослуживцев, вылившиеся даже в две дуэли… Здесь другое. Он настроил себя на полное и совершеннейшее отчуждение от Совдепии. Не сомневался, что она пришла навсегда — и жил так, словно ее не существовало. Понимаете? Так, словно этой страны вовсе не существует на земном шаре. И воспитывал меня в соответствующем духе… Называя вещи своими именами, вколачивал в меня это убеждение, иногда в буквальном смысле. Российской империи больше нет — но на свете не существует и Совдепии. И знаете, ему удалось, — признался князь с чуточку сконфуженной улыбкой. — Я не питаю ни малейшей ненависти… но подняться на борт вашего эсминца никогда не смогу. Так уж воспитан. Настолько глубоко это во мне засело. Понимаете?

— Да, пожалуй, — сказал Мазур.

— Осуждаете?

— Ну что вы, Илларион Петрович, — сказал Мазур. — С чего бы вдруг и по какому такому праву…

— Знаете, за что я вас уважаю? — неожиданно спросил князь. — За то, что вы ни разу не пытались вести со мой политические дискуссии. Ни единого разочка. Вы только играете со мной в шахматы и пьете коньяк. И это прекрасно, — он на миг опустил глаза. — Неловко признаться, но поначалу я подозревал в вас агента ГПУ, намеренного меня завербовать. Прошу меня великодушно простить, но одно время я всерьез так считал…

— А зачем вас вербовать? — спросил Мазур с самым наивным видом.

— Ну как же, ваше ГПУ по всему свету вербует людей, об этом столько писали… я как-никак занимаю видное положение в здешнем обществе…

Мазур пожал плечами:

— Черт его знает, что там делает ГПУ… которое, кстати, давным-давно называется совершенно иначе. Я просто-напросто военный моряк.

— Теперь я в этом не сомневаюсь, — заверил князь. — Но поначалу, каюсь, всерьез подозревал и вас, и вашего друга в трогательном чеховском пенсне… Вы не обиделись?

— Ну что вы, — сказал Мазур, — нисколько.

И мысленно усмехнулся. Трогательное пенсне. Чеховское. Ага…

— Одним словом, это отчуждение засело настолько глубоко… — словно бы виновато улыбнулся князь. — Танюшка, разумеется, совсем другая. Я и не собирался воспитывать ее в том духе, в каком меня воспитывал отец, — это уже было бы как-то даже и смешно. Столько лет прошло… Дело, наверное, еще и в том, что у меня была среда, не в одном отце дело, я рос и взрослел среди русских… А Танюшка выросла в совершенно другой обстановке, — он горько покривил губы. — Вы ведь не могли не заметить, как она говорит по-русски? Он для нее — иностранный. Собственно, она, если называть вещи своими именами — современная молодая француженка. У нее, за исключением меня, среда была исключительно французская: мать и ее родственники, здешний лицей, естественно, французский, университет в Париже… Друзья детства и юности почти сплошь французы, а если и нет, то безусловно не русские… Иногда это по-настоящему мучительно…

Прежнее аристократическое бесстрастие его давно покинуло, он не то чтобы окосел, но выглядел изрядно рассолодевшим. Старательно уводя взгляд, горько усмехнулся:

— Именно так и обстоит… Я — русский дворянин, Гедиминович, а моя дочь — натуральная француженка. Сомневаюсь, что ее дети будут знать русский, ей самой, я знаю, откровенно неинтересно…

«Таков печальный итог», — процитировал Мазур мысленно одного из своих любимых авторов. Какого-либо особенного сочувствия не в себе не находил. Честнее говоря, не ощущал вовсе. Ну да, француженка. Чего и следовало ожидать. Это еще большой вопрос, считать ли русским самого князя, всю свою жизнь прожившего в том самом отчуждении от той страны, что некогда звалась Российской империей, а последние сорок лет — и без связей с русской эмигрантской общиной… Разумеется, Мазур не питал к этому человеку не то что злости, но и тени неприязни — с какой стати? Ничегошеньки против СССР не сделал, даже статейки не тиснул. Просто-напросто не было у Мазура к нему сочувствия, и все тут. Сам и вырастил француженку, хрен ли теперь слезы лить…

Увидев, как рука князя потянулась к графинчику, решительно поднял ладонь:

— Увольте, Илларион Петрович. Мне, пожалуй что, довольно. Вы же сами хотели, чтобы я сопутствовал Татьяне Илларионовне…

…Парадные гвардейские мундиры кто-то из предшественников Папы в свое время, не мудрствуя лукаво, почти во всех деталях слямзил с французских — что было, в общем, логично. Так что Мазур сейчас выглядел как натуральный павлин-мавлин: синий китель с вышитыми золотом бранденбурами на груди и золотыми эполетами, красные штаны, расшитое золотом синее кепи, начищенные сапоги до колен (с золочеными шпорами, блин!), кушак из золотых нитей, парадная сабля с золоченым эфесом, ну и, конечно, белые перчатки. Экземпляр, однако… Но тут уж ничего не поделаешь. В полном соответствии с принятыми правилами секретности весь мир за пределами социалистического лагеря давным-давно знал, что Папину высокую персону теперь охраняют и советские офицеры — а вот советским людям (кроме особо доверенных, наподобие посла или борзописца из АПН) этого знать категорически не полагалось. Так что на «Ворошилове» Мазура, кровь из носу, должны были считать именно что местным павлином-мавлином, «белой гвардией», как их группа давным-давно себя шутейно прозвала…