Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения
вернуться

фон Гёте Иоганн Вольфганг
Шрифт:

К МЕСЯЦУ

Зыбким светом облекла Долы и кусты, В мир забвенья унесла Чувства и мечты. Успокоила во мне Дум смятенных рой, Верным другом в вышине Встала надо мной. Эхо жизни прожитой Вновь тревожит грудь, Меж весельем и тоской Одинок мой путь. О, шуми, шуми, вода! Буду ль счастлив вновь? Все исчезло без следа — Радость и любовь. Самым лучшим я владел, Но бегут года. Горек, сердце, твой удел — Жить в былом всегда. О вода, шуми и пой В тишине полей. Слей певучий говор твой С песнею моей,— По-осеннему ль черна, Бурно мчишься ты, По-весеннему ль ясна, И поишь цветы. Счастлив, кто бежал людей, Злобы не тая, Кто обрел в кругу друзей Радость бытия! Все, о чем мы в вихре дум И не вспомним днем, Наполняет праздный ум В сумраке ночном. 1775/1776

РАЗДУМЬЯ, ПЕСНИ И НОВЫЕ ГИМНЫ

НАДЕЖДА

Приведи мой труд смиренный, Счастье, к цели вожделенной! Дай управиться с трудами! Да, я вижу верным взглядом: Эти прутья станут садом, Щедрым тенью и плодами. 1776

СМУТА

Перестань возвратом вечным Вновь и вновь меня томить! Дай — ах! — дай мне быть беспечным, Не мешай счастливым быть! Что избрать? Бежать? Остаться? Смута, тягостен твой плен. Если счастья не дождаться, Мне хоть мудрость дай взамен! 1776 (1789)

ОТВАГА

С бодрым духом по глади вдаль, Где еще ни один смельчак Не дерзнул проложить пути, Сам намечай свой путь! Тише, сердце мое! Треснет, — что за беда! Рухнет, — лед, а не ты! 1775–1776

КОРОЛЕВСКАЯ МОЛИТВА

О, я владею миром и любовью тех рыцарей, что услужают мне. О, я владею миром и люблю тех рыцарей, которыми любим. О, дай, господь, не возгордиться мне ни этой высотою, ни любовью. 1775/1776

«Медлить в деянье…»

Медлить в деянье, Ждать подаянья, Хныкать по-бабьи В робости рабьей, Значит — вовеки Не сбросить оков. Жить вопреки им — Властям и стихиям, Не пресмыкаться, С богами смыкаться, Значит — быть вольным Во веки веков! 1776?

УШЕДШЕЙ

Так ты ушла? Ни сном ни духом Я не виновен пред тобой. Еще ловлю привычным слухом Твои слова и голос твой. Как путник с беспокойством смутным Глядит в бездонный небосвод, Где жаворонок ранним утром Над ним — невидимый — поет; Как взгляд мой, полный нетерпенья, Следит — сквозь чащи — даль и высь, Так все мои стихотворенья «Вернись! — безумствуют. — Вернись!» 1788?

ИСТОЛКОВАНИЕ СТАРИННОЙ ГРАВЮРЫ НА ДЕРЕВЕ, ИЗОБРАЖАЮЩЕЙ ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРИЗВАНИЕ ГАНСА САКСА

Воскресным утром в своей мастерской Наш славный мастер вкушает покой. Он грязный фартук бросил под стол, Надел свой праздничный, чистый камзол. И пусть почивают гвозди, клещи, Шило, дратва и прочие вещи. Пусть в день седьмый отдохнет рука От иглы сапожной и молотка. Но весеннее солнце как припечет, И досуг его к новой работе влечет. Чувствует мастер: в назначенный срок В мозгу его вызрел некий мирок, Дышит, живет, спешит отделиться, От своего создателя удалиться. Умен и зорок взгляд у него, Притом он добрейшее существо. Ясным взором весь мир обнимет И целый мир в себя он примет. А речь-то, речь у него какова! Легко, вольготно льются слова. Музы его на пир приглашают: Мейстерзингером провозглашают!.. Вот женщина молодая идет: Пышные груди, округлый живот… Да, на ногах стоит она твердо! Держится царственно. Шествует гордо. Не станет вилять ни хвостом, ни задом, Вправо-влево рыскать взглядом. В руке у ней циркуль, и обвита Лента златая вокруг живота. Венок из колосьев на лоб надет, В очах — дневной, ослепительный свет… Она обладает завидной известностью, Зовясь Прямодушьем, Достоинством, Честностью… Вошла с поклоном она, с приветом, А мастер наш хоть бы что при этом! Он на нее и не поднял глаз: Тебя, мол, вижу не в первый раз. Она говорит: «В суматохе повальной Ты, мастер, нрав сохранил похвальный, Поскольку твоя голова ясна, Поступки достойны, душа честна. Мается дурью людское стадо, А ты все поймешь, смекнешь с полувзгляда. Люди хнычут, прибиты уныньем сплошным. А ты им представишь сей мир смешным! Так, утверждая закон и право, В суть вещей ты вникнешь здраво: Прославишь Набожность и Честь, Зло покажешь, каким оно есть. Порок не прикрасишь и не пригладишь, Издевкой Красоту не изгадишь, А будешь видеть естество, Как Альбрехт Дюрер видел его,— Во всей его правде и точности, Во всей его жизненной сочности. И поведет тебя гений природы Сквозь страны, времена и народы, И тебе откроется жизнь сама — Ее диковинная кутерьма, Людская возня, суета, мельтешенье, Беготня, и гонка, и копошенье, Так что род человечий порой Ты примешь за муравьиный рой, Однако на весь этот пестрый поток Ты будешь смотреть, как смотрят в раек, А потом все, что видел, людям изложишь И, возможно, им взяться за ум поможешь…» Она распахивает окно: Всяческих тварей за ним полно! Различны их виды, сорта и оттенки, Как в ином стихотворенье его или сценке. Мастер блаженствует у окна. Развеселила его весна. Меж тем, кряхтя, сопя, приседая, В мастерскую старуха вошла преседая. Сказать вам, кто это была? История, Мифология, Фабула! Скрючена, сморщена, а на спину Она взвалила себе картину, Доску с диковинною резьбой, Которую тащит она с собой. Там господь в торжественном облаченье Проповедует людям свое ученье, И, конечно, Ева там и Адам, И Содом и Гоморра тоже там, И образ двенадцати светлых жен В зерцале чести отражен. Там же — блуд, и разбой, и бесчинства черни, И двенадцать тиранов, погрязших в скверне, Справедливо наказанных божьей грозой… И, конечно, там Петр со своею козой, Недовольный вначале мироустройством, Но затем совладавший с душевным расстройством… И у старушки расписан подол: Здесь случаи всяческих бед и зол, А также примеры правды и света… Наш мастер с улыбкой смотрит на это. Он, можно сказать, бесконечно рад: В хозяйстве подобные вещи — клад. Все эти случаи и примеры, Своей придерживаясь манеры, Искуснейше он перескажет нам, Как если б он все это видел сам… Картинами редкостными влеком, Мастер отдался им целиком, Но вдруг над собою слышит он Треск погремушек, бубенчиков звон. Ага! Это Шут ему бьет челом: Мартышкой вертится, блеет козлом, А языком-то как бойко чешет! Знать, байкой смешною его потешит. Явился он чрезвычайно кстати, Ведя за собой на длиннющем канате Наиразличнейших дураков: Дураков молодых, дураков-стариков, Дураков-бедняков, дураков богатых, Прямых и кривых, худых и пузатых, Дураков-грамотеев, дураков-невежд, Безнадежных, но полных дурацких надежд. Размахивая бычачьим хвостом, Шут погоняет их, как хлыстом. А ну, пускай попарятся в бане! Может, освободятся от дряни! Являет Шут чудеса умения, А число дураков растет тем не менее… Наш мастер следить поспевает едва. Кругом пошла у него голова: Как обо всем этом рассказать? Как это все воедино связать? Да и слова подобрать какие, Чтобы дела описать людские? И где найти над собою власть, Чтобы при этом в унынье не впасть И не утратить душевного пыла? Вдруг облачко прямо к окошку подплыло, И в комнату прямо с него сошла Красавица Муза, чиста и светла,— Лучезарностью правды его озаряет, Силой действенной ясности одаряет. Она говорит: «Я пришла сюда, Благословляю тебя навсегда. Пусть священный огонь, что в тебе таится, Светлым, жарким, высоким костром разгорится, Но чтоб жизнь тебя вперед несла, Я бальзам для души твоей припасла: Да упьется она красою, Словно почка весенней росою!..» И вот, обернувшись назад, Он видит дверцу, ведущую в сад. И там, за невысоким забором, Видит девушку с томным, поникшим взором. Под яблонькой, перед ручейком, Она сидит, вздыхает тайком. И преискусно плетет веночек Из алых роз — к цветку цветочек. Ах, кто обладателем станет венка? Она и сама не знает пока. Но что-то ждет ее впереди, И оттого — томленье в груди, И мыслей смятенье, и взор этот влажный, И вздох печальный и протяжный. Дитя мое, радость моя, поверь, Все, что тревожит тебя теперь, Превратится в усладу и в благодать — Надо только милого подождать. Ты увидишь: единственный твой придет, И забвенье в объятьях твоих найдет, И будет взором твоим исцелен Тот, кто был судьбой, как огнем, опален. Пусть его лихорадит, пускай трясет — Его лишь твой поцелуй спасет. И, от всех напастей освобожден, К жизни будет любовью он возрожден. Твое лукавство и плутовство Не лекарство разве, не волшебство?.. И любовь остается навек молода, И поэт не состарится никогда!.. Так наш мастер сладчайшее чудо зрит. В этот миг над главою его парит Дубовый венок среди облаков — Награда певцу от грядущих веков. И пусть к дьяволу тот попадет в кабалу, Кто не воздаст ему честь и хвалу! 1782

НА СМЕРТЬ МИДИНГА

Дом Талии… В нем людно, как всегда. Народ спешит, снует туда-сюда. На голой сцене топот, грохот, стук. Ночь стала днем, страдою стал досуг… Фантазией художника влеком, Гремит проворный плотник молотком. Гляжу: с костюмом Хауеншильд спешит — Костюм для мавра иль для турка сшит? А Шуман словно жалованью рад — Нашел искомый колер, говорят. А Тильенс что?.. Чем хуже он кроит, Тем нас верней забавой покорит. А вот и сам еврей Элькан, банкир… …Мне кажется, здесь затевают пир… Как! Перечислив всех до одного, Я не назвать отважился того, Кто истинный творец подмостков сих, Кто собственной рукою создал их И, не щадя ни времени, ни сил, Немые доски в сценупревратил! Он так искусством загореться смог, Что колики и кашель превозмог. Но что с ним ныне?! Я ответа жду, Внезапную предчувствуя беду. И вдруг ответ донесся, как сквозь сон: Пойми! Не болен — умер, умер он! Как?! Мидинг умер?! Кто это сказал?! Стон гулким эхом наполняет зал. Труд замер… Каждый руки опустил. Клей, охладев, засох. Раствор застыл. Конец!.. Лишь наступившая среда Продолжила движение труда. Он мертв… Земле останки предадим. Но чем же мы его вознаградим? Откройте гроб! Приблизьтесь все к нему, Предавшись скорбно чувству одному, Чтоб скорбь, что так безмерно тяжела, Достойно в размышленье перешла. О славный Веймар! Ты известен всем Как новый, европейский Вифлеем. Одновременно и велик и мал, Игру и мудрость ты в себя вобрал. Благодаря завиднейшей судьбе Смогли сойтись две крайности в тебе. Так будь, к добру и к правде устремлен, Святой игрою страсти окрылен! И ты, о Муза, громко назови То имяс чувством скорби и любви! Ты стольких от забвения спасла, Из вечной ночи к свету вознесла! Так пусть же, устремляючись в зенит, Над миром имя Мидингпрозвенит!.. Мы мним себя владыками судьбы, Хоть в самом деле мы ее рабы, И от того всё норовим бежать В пустой надежде время придержать. Мы в лихорадке мечемся шальной, Но, слыша стон соседа за стеной, Стремимся улизнуть подальше прочь, Чтоб дальнему — не ближнему помочь. Таков наш мир… Так научи нас впредь В чужой кончине и свою узреть! Взываю к государственным мужам: Кто здесь лежит, тот был подобен вам! В служении он выгод не искал… Как он умом, фантазией блистал! И выросло творение его, В котором притаилось волшебство. Растрачивал он силы день за днем; И автор и актер нуждались в нем. Умело нитки дергала рука, Да нитка жизни чересчур тонка. Партер уж полон… Вот смолкает гул. Вот дирижер уж палочкой взмахнул. А он там где-то на колосниках Еще хлопочет с молотком в руках, Чтоб что-то прикрепить и подтянуть, И не страшится сверзнуться ничуть. С любовью вспомним, что он произвел: Из проволоки гибкой крылья сплел, Для пратикаблей применил картон, Затейливые фурки создал он. Тафта, бумага, олово, стекло — Всё радостно к себе его влекло, Чтоб, у людей захватывая дух, Явились к ним герой или пастух. Он мог ваш ум и сердце покорить Умением волшебно повторить Сверканье водопада, блеск зарниц, И тихий шелест трав, и пенье птиц, Дремучий лес, мерцанье звезд ночных, При этом чудищ не страшась иных. И, как природа, что вступает в бой, Чтоб крайности связать между собой, Он ремесло с искусством примирил. Иной поэт, им вдохновлен, творил, И был — самою Музой вознесен — Директором природыпрозван он! Кто сможет удержать — спрошу в тоске — Поводья эти все в одной руке? Сумев своимискусством овладеть, Служитель сцены должен все уметь. Случается: сам автор до зари Тайком от прочих чистит фонари… Да, гений мертв… Но, смерти на беду, Он нам оставил волю, страсть к труду, И ученик, идущий вслед за ним, Уже не сможет хлебом жить одним. Что?! Слишком бедным кажется вам гроб И нет в толпе сиятельных особ? Вы мните: столь кипуч и славен, он Достоин побогаче похорон. Неужто тот, кто так достойно жил, Достойного «прости» не заслужил?! О нет! Богаты мы или бедны — Изведавшие счастье все равны. Он счастье высочайшее знавал: Все, что копил он, то и отдавал, Сочтя, что достояние его Одно искусство. Больше ничего! И в этом утешение нашел. Утешен жил. Утешен и ушел. Плывет печальный колокольный звон — Настало завершенье похорон. Так кто ж воздаст ему последний долг, Покуда скорбный хор еще не смолк? О сестры! Это сделаете вы! Искусства жрицы, жертвы злой молвы, Вы, голодом томясь по целым дням, Кочуете в возке по деревням, Чтоб веселить и радовать народ. Мир полн для вас диковинных щедрот. Так возложите ж, дети доброты, На гроб собрата лучшие цветы! В страданье вознамерьтесь воплотить Тот долг, что вам пристало оплатить: Ведь и тогда мы поклонялись вам, Когда пожар испепелил ваш храм! И зритель, чей восторг не знал границ, На площадях пред вами падал ниц. Не ваш ли дивный дар в восторг поверг Лачуги, замки, Тифурт, Эттерсберг? О, сколько вы явили нам чудес В своих шатрах и под шатром небес, Вы, кто обворожительней богинь, В лохмотьях странниц, в платьях герцогинь!! За вами устремился даже тот Безмозглый, злой, заносчивый народ, Кто все хулил, порочил, презирал, А здесь от сцены глаз не отрывал. Вот тени тех, кто сгинул в старине, Задвигались, оживши, на стене. Минувшее воскрешено игрой Немного необузданно порой. Что некогда сложили галл иль бритт, Здесь немцам по-немецки говорит, И песнь и танец отданы в залог, Чтоб расцветить бесцветный диалог. А в многозвучный карнавальный шум Значение и смысл приносит ум. Так в действующих лиц превращены Три короля из утренней страны. На ваш алтарь дары каких высот Дианы жрица жертвенно несет, Что даже и теперь, в сей скорбный час, Вы вправе вспомнить и прославить нас. Друзья, посторонитесь! Дивный лик Пред нами вновь торжественно возник. Сияя, как рассветная звезда, Царица наша шествует сюда. Ниспосланная Музою самой, Верх совершенства, цвет красы земной, Она идет, и в ней воплощено Всё то, что Красотой освящено. Она снискала благосклонность муз, Природа заключила с ней союз, Чтоб, именем Коронаувенчав, Прославить ту, чей дух столь величав. Ее неповторимые черты Полны необъяснимой красоты. И каждый с восхищеньем угадал, Что в этот миг он видит Идеал. Она кладет — немилосердный рок! — Увитый черной лентою венок Из алых роз, тюльпанов и гвоздик, И взгляд ее во все сердца проник, О, девичья прелестная рука И мирты похоронного венка! Искусство здесь соединило их Средь украшений траурных своих, Где тихий лавр зелено-золотой Прикрыт прозрачной черною фатой. Очами увлажненными блестя, Кладет венок чудесное дитя. Народ молчит и воспринять готов Заветный смысл ее сердечных слов. И дева молвит: «Горестно скорбя, Усопший брат, благодарим тебя! Ах, в этой жизни, добр ты или зол, Еще никто до цели не дошел. Ну, а тебе дала господня власть К искусству нескончаемую страсть, И с нею ты болезнь переборол, И радость с ней чистейшую обрел, И ею жил, отринув смертный страх, И с ней уснул, с улыбкой на устах. И каждый, в ком искусства огнь горит, Придет к холму, под коим ты зарыт. И пусть надолго будет, на века Земля тебе, как нежный пух, легка, И обрети под гробовой доской Тобою столь заслуженный покой!..» 1782

«Всё даруют боги бесконечные…»

Всё даруют боги бесконечные Тем, кто мил им, сполна! Все блаженства бесконечные, Все страданья бесконечные — всё! 1776

НОЧНАЯ ПЕСНЬ ПУТНИКА

Ты, что с неба и вполне Все страданья укрощаешь И несчастного вдвойне Вдвое счастьем наполняешь,— Ах, к чему вся скорбь и радость! Истомил меня мой путь! Мира сладость, Низойди в больную грудь! 1776