— Какой вздор! Вы могли бы с таким же успехом приравнять себя к младенцу.

— Я не посмел.

— Послушайте, полковник, кончится тем, что я в вас влюблюсь, и, как ни грустно, это будет любовь без уважения.

— Уважение — дело наживное, сударыня, оно как букет вина: его ощущаешь только после того, как сделаешь первый глоток.

— Однако мы, женщины, привыкли думать, что уважение должно предшествовать любви.

— Это все равно что нарушить последовательность времен года, заставить октябрь цвести, а март приносить плоды, и, право же, кислые! Уважение — продукт зрелости, оно наступает после расцвета, после знойного полдня, как вечер у домашнего камелька. Начинать с него значило бы обмануть природу: оно явилось бы на свет сиротою и исчезло, не оставив потомства. Поэтому заклинаю вас, сударыня, придерживайтесь заведенного порядка, и вы покажете себя достойной дочерью природы, а меня сделаете счастливейшим из смертных!

— Право, будь я моложе лет на пятнадцать… я и в самом деле попыталась бы вас укротить.

— Вы и тигра укротите. А я всего лишь овечка: вырвите мне зубы, если угодно, но только приласкайте.

— Полковник, я сама задала этот игривый тон и не вправе жаловаться. Но теперь я прошу вас — отложите на время ваше остроумие и снизойдите со мной до будничной прозы.

— На эзоповом языке?

— Нет, полковник, хоть вам он, верно, дается легче всякого иного.

— При первом же требовании я готов сделаться самым прямолинейным человеком на свете.

— Я хочу шепнуть вам словцо: будьте начеку, как вчера. Перетасуйте гостей как следует, расшевелите их, как вы умеете. Я не подозреваю злого умысла, но иной раз любопытство — хуже злости, и его подчас труднее отразить, чем злость. Леди Буш и леди Калмер решили почтить нас своим присутствием.

— Вооружившись метлами — чтобы ни в одном из наших закоулков не осталось паутины?

— Примерно так. Вы когда-нибудь фехтовали на метлах?

— Я имею некоторое знакомство с этим видом оружия.

— Но только помните: эти дамы идут напролом.

— Иначе говоря, следуя завету Наполеона, они собирают всю свою мощь в кулак?

— Да, и вы должны мне помочь отразить их нападение.

— Надо будет почаще менять тему разговора.

— Непрестанно. Вы умны, как ангел; боюсь, что если бы мне было доверено сторожить вход в райскую обитель, я бы вас туда пропустила беспрепятственно — воображаю, какой бы там, наверху, разразился скандал! Итак, вперед!

Де Крей распахнул двери в столовую.

— Правда ли, что мы заполучим вас в соседи, доктор Мидлтон? — послышался оттуда голос леди Буш.

Приветствия по адресу вновь прибывших заглушили ответ преподобного доктора.

— А я уже решил, что вы нас покинули, — сказал сэр Уилоби, обращаясь к миссис Маунтстюарт.

— И сбежала с полковником де Креем? Нет, мой друг, я стала тяжела на подъем и уже не гожусь для таких подвигов. К тому же я еще не видела свадебных подарков.

— Вот и мы за этим приехали! — воскликнула леди Калмер.

— Признаться, я порядком трушу за свой подарок, — сказала леди Буш, кивая в сторону Клары, сидевшей против нее за столом. — Нет, нет, моя милая, не качайте головой! Мне вежливых отговорок не надо — мне подавай истину, грубую истину.

— Как бы вы определили грубую истину, доктор Мидлтон? — вступила миссис Маунтстюарт.

Доктор Мидлтон, как завзятый воин, услышавший призывный глас трубы, тотчас на него отозвался.

— Грубая истина, сударыня, по моему разумению, — это истина, замешанная на грубости, присущей лицу, эту истину высказывающему, — произнес он.

Профессор Круклин не замедлил дополнить формулу доктора Мидлтона, который не почел нужным пояснить свое философское обобщение примером.

— Афоризм, гласящий, что мир состоит из дураков и что плуты — всего лишь исключения, подтверждающие общее правило, — образец такой грубой истины, сударыня, — сказал он.

Полковник де Крей внес свою лепту в академическую дискуссию.

— Рискуя быть ввергнутым в пасть первого определения, — начал он, — определения счастливого, как кит, заполучивший в свою утробу Иону и не столкнувшийся притом с необходимостью переварить ученейшего мужа своего времени, — я бы определил грубую истину как заряд грубости, свойственной человеческой природе в целом, в который вкраплены дробинки истины.

— Сказать, что Платон — это Моисей на аттический образец, было бы грубой истиной, — сказал Вернон, обращаясь к доктору Мидлтону, чтобы не дать разговору угаснуть.

— Или — что весь мир уместился в черепе Аристотеля, — ответил доктор.

— Или — что современные поэты живут за счет древних.

— И что разве лишь одна сотая процента этих хищников в состоянии указать точный адрес ограбленной ими сокровищницы.

— Наше нынешнее искусство — оргия грубых истин, — заметил профессор Круклин.