Время от времени Роза на целый день исчезала, и мы очень беспокоились. Когда она возвращалась, измотанная и растрепанная, то проклинала своих клиентов и отвратительные номера, которые те снимали для свиданий.

“К чертовой матери всех этих поганых мужиков и эту гнусную возню с ними”, - бормотала Роза и гладила меня с какой-то особой нежностью. Как она мне нравилась!

Гарри и Хорст, разумеется, не знали, кто мы. “Наши пострадавшие от бомбежки друзья”, - смеясь, говорила мамаша Тойбер. Ее громкий, хриплый смех был слышен во всем доме.

Иногда по ночам случались происшествия. Однажды мать, очевидно, увидела во сне что-то страшное и громко закричала. Она кричала так страшно, что мы все вскочили.

В первую минуту я подумал, что Грету поколотил ее очередной клиент. Это бывало довольно часто. Однако кричала моя мать.

Грета включила ночную лампу. Рядом с ней действительно лежал мужчина. Бедняга так перепугался, что у него волосы на голове встали дыбом. Вскочив с кровати, Грета подбежала к матери и принялась трясти ее. Разбудив мать, Грета отправилась на кухню, сварила кофе, и все выпили по чашечке. Даже маленький Хорст сделал пару глотков.

В другой раз один из клиентов Греты поднял такой шум, что мать из своей постели перебралась ко мне и плача, зажала мне рот рукой. Я обнял ее и попытался успокоить, но она была совершенно подавлена происходящим. Дело кончилось тем, что через два дня мы перебрались в комнату Розы. Обе - Роза и мать - спали на Розиной кровати, а я - на матраце, который старый Тойбер притащил из чьей-то разбомбленной квартиры. “Смотри, получишь когда-нибудь пулю в затылок, если будешь мародерничать”, - покачав головой, сказала мамаша Тойбер.
– “Нехватало еще, чтобы по твоей милости кто-то разнюхал про наших постояльцев”.

Перебравшись в комнату Розы, мы, наконец, обрели относительный покой. Теперь мы могли спать всю ночь без происшествий. Если, конечно, не было воздушной тревоги.

И все-таки нам пришлось искать новое место, потому что приехавший с фронта на побывку Феликс устроил большой скандал, узнав, что мы евреи. Лона на этот раз действовала очень энергично и быстро нашла для нас новое пристанище в дачном поселке, принадлежащем обществу огородников. Одна из знакомых Лоны была членом этого общества и предоставила в наше распоряжение свой садовый домик, даже не спрашивая, кому и для чего он нужен. Наверное, это было ей совершенно безразлично. А может быть, она подумала, что Фуркерт опять совершил что-то криминальное и вынужден скрываться.

В садовых домиках общества огородников не было ни души. Стояла необычно холодная для начала декабря погода, и мы страшно мерзли.

В домике была старая печь с металлическими конфорками, которую мы без особого успеха пытались топить. К тому же по вечерам нам нельзя было зажигать свет - его тотчас бы заметили. По ночам было так холодно, что у нас сводило губы. К счастью, у нас были старые пуховые перины. Мы укрывались ими, не снимая верхней одежды. В верхней одежде и под перинами было более или менее терпимо. Лона навещала нас каждые три дня. Она приходила ранним утром и приносила нам, как она выражалась, что-нибудь пожевать. Она тоже попыталась справиться с нашей печкой. Домик сразу наполнился удушливым чадом. Мы начали кашлять и кашляли долго, до боли в легких. Однако разжечь огонь в печке Лоне удалось. Через пару часов чад вытянуло, мы снова закрыли окно, и в домике стало тепло. Торжествующе усмехнувшись, Лона посмотрела на свои руки: “Это настоящие рабочие руки”, - сказала она.
– “Очень пригодились в такое тяжелое время”.

“Мои руки работали гораздо больше твоих. Ты себе и представить не можешь”, - с усмешкой ответила мать.

“Так почему же ты не смогла справиться с этой печкой? Или твои еврейские руки слишком хороши для такой работы?”

Обе с вызовом смотрели друг на друга. Наконец мать отвела глаза и обернулась ко мне. И вдруг Лона беззвучно заплакала.

“Я ведь тоже не железная”, - жалобным голосом сказала она.
– “Я сама не знаю, что говорю. Не могу совладать со своими нервами, и все тут! И все время у меня перед глазами Якоб, там, в больнице на Иранишенштрассе. Я всякий раз удивлялась, что умирающий может так разумно говорить. Помнишь, голова у него стала маленькой, как у ребенка! С тех пор не могу избавиться от страха. Я боюсь эсэсовцев, этих кровавых псов!”

Она подошла к матери, которая все еще смотрела в мою сторону, и обняла ее. “Не принимай это так близко к сердцу, Роза. Я ведь не хотела обидеть тебя, хотела только напомнить, что я из рабочей семьи. А у евреев предубеждение против пролетариев. Это меня раздражает. Но ты же знаешь - я не антисемитка. И никогда ею не была”.

Все еще обнимая мать, Лона усадила ее на стул.

“Все вы в той или иной степени антисемиты. Только в некоторых антисемитизм запрятан очень глубоко. А чуть что, он сразу вылезает наружу”. Мать продолжала смотреть на меня.

“Я тут ради вас на части рвусь, всякий раз помираю от страха - а вдруг эсэсовцы что-то пронюхали и теперь возьмут меня в оборот, а ты упрекаешь меня в антисемитизме”.

“Я не упрекаю тебя в антисемитизме. Я только сказала, что каждый из вас хоть чуть-чуть, да антисемит. Скрытый антисемит. Иначе зачем было тебе упоминать о моих еврейских руках?”

“А разве я не упомянула о моих пролетарских руках?” Лона вскинула свои руки вверх, и обе затряслись от смеха. Они хохотали громко, заливисто, по-девчоночьи. Казалось, сейчас они выбегут из домика и начнут играть в салки. “Какую чушь они только что несли!” - подумал я, глядя на них.