— Так ведь и у меня, Джон, бывают на уме такие мыс­ли. Ах, Джон, я бы давно тебе все рассказала, если бы ты взглянул на меня чуточку подобрее и пообещал простить меня. Господи, кто бы знал, какая я несчастная!

Она сказала это так, что у меня тут же отпала охота важничать перед ней. Мне стало жаль ее, и, к тому же, мне ужасно захотелось узнать, что бы такое она могла мне рассказать. Я позволил ей поцеловать себя и увести к столетнему ясеню, стоявшему неподалеку, потому что на том месте, где были мы, я не мог добиться от нее ни сло­вечка. Но даже тогда, когда мы укрылись в тени разве­систой кроны — даже тогда она не знала, с чего начать, и я видел, что она уже начинает сомневаться, стоит ли ей вообще говорить со мной о своих делах. Прошла минута, другая, третья... Она прижалась щечкой к шершавой ко­ре дерева и заплакала.

— Да прекратишь ты это когда-нибудь? — не выдер­жал я, наконец, и слова мои прозвучали суровее, чем я хотел, потому что я знал: дай ей волю, она тут проплачет всю ночь.

— Ладно, не буду,— сказала Анни, смахивая слезы.— Тебе сейчас надо бы помягче со мной, Джон, но я знаю, ты не со зла. И все же, будь на моем месте другая — не знаю, кто, и не имею права этого знать,— и будь у нее на душе так же тяжело, как у меня сейчас, я знаю, Джон, ты бы поцеловал ее, ты был бы внимателен и чуток к ней, как никогда.

У меня даже дыхание остановилось от этих ее слов; она в точности описала, как бы я вел себя, если бы пере­до мной стояла Лорна. Некоторое время я пробыл в за­мешательстве, не в силах вымолвить ни слова, и я даже подумал, уж не колдунья ли моя сестренка, и если даже и колдунья, то как бы мне исхитриться и сделать так, что­бы последнее слово осталось все же за мной.

— Судя по тому, что ты сказала, Анни,— начал я,— у тебя уже есть кое-какой опыт в таких делах, и я, твой старший брат, хочу узнать — узнать прямо сейчас, не схо­дя с этого места,— кто же это позволяет себе с тобой та­кие вольности?

— Вот видишь, какой ты, Джон: еще ничего не зна­ешь, а уже говоришь со мной таким тоном. И вовсе ника­кие не вольности, — родственники имеют право вести себя так, тем более, если один из них — крестный отец дру­гого...

Тут Анни внезапно остановилась, сообразив, что уже выдала свою тайну.

— Больше всего я боялся, что кончится именно этим,— сказал я самым печальным — каким только мог — голо­сом.— Я знаю, он много раз бывал на нашей ферме и де­лал все, чтобы не попасться мне на глаза. Тайком, украдкой, исподтишка украл сердце молоденькой девуш­ки,— что может быть недостойнее для мужчины!

— Джон, дорогой, а разве ты сам не делал ничего та­кого? Не делал ни разу в жизни?

— Да ведь он — заурядный разбойник! — выпалил я, не обратив внимания на расставленную ловушку. — У него нет ни клочка земли, его могут повесить в любой день...

— Джон, — тихо промолвила Анни, — а разве Дунов не могут повесить в любой день — как заурядных разбой­ников?

Дуны! Проклятые Дуны! Вопрос прозвучал, как рас­кат грома. Я подскочил, словно подстреленный кролик, бросился в ворота и, примчавшись на кухню, попросил фермера Николаса Сноу дать мне табаку и одолжить за­пасную трубку. Потом я сделал первую в своей жизни затяжку, и, надо сказать, мне здорово полегчало.

К тому времени большинство жнецов разошлись по домам, чтобы наутро встать вовремя. Кое-кого вели же­нушки, а кто-то и сам поддерживал захмелевшую супругу.

Я уже почти докурил трубку, решив, что завтра вече­ром я проделаю то же самое, и удивляясь, почему же я раньше чурался этой благодати, и тут до меня дошло, что, хотя сестренка вела себя не лучшим образом, негоже мне было оставлять ее ночью одну, да еще в таком состоянии. Кроме того, мелькнуло у меня в голове, ради блага Лорны я должен выведать, насколько Анни или кто-либо дру­гой посвящен в нашу тайну.

Подумав об этом, я тут же встал и, не выпуская труб­ки из рук, пошел к Анни. Бедняжечка, она вернулась на могилу отца и, сидя на ней, всхлипывала этак тихонечко-тихонечко, чтобы не привлекать ничьего внимания. Я неж­но, как мог, поднял ее и прижал к себе, и приласкал, и попытался успокоить. Мог ли я стыдить ее, мог ли ска­зать ей хоть одно дурное слово, когда всю эту карусель, ясное дело, раскрутил Том Фаггус и с ним-то и нужно бы­ло разобраться в первую очередь? Мало-помалу Анни от­таяла и повеселела, а потом попросила прощения за то, что доставила мне несколько неприятных минут.

Я попытался расспросить ее поподробнее о ее теперь уже несекретных для меня делах, но она свела разговор в сторону и заговорила обо мне. Долго мы ходили вокруг да около, и, в конце концов, я понял главное: Анни ни­чегошеньки не знает, а только подозревает, что я влюбил­ся, но имя моей возлюбленной ей неизвестно. Придя к та­кому выводу, я с облегчением вздохнул и снова начал до­пытываться насчет Тома Фаггуса.

— Анни, бедная, неужели ты и впрямь пообещала ему, что станешь его женой?