Шофер и Цыремпил носили горячие буханки хлеба. Пилипенко перегибался через борт, принимал хлеб, укладывал его на брезент. Над машиной курился легкий пар.

Послышался далекий звук самолета. Высоко в небе, серебристо-голубом и чистом, заструилась белая тесьма. Она медленно удлинялась, будто разматывалась с невидимого клубка. Ударили зенитки.

— Фриц, — определил пекарь.

Ребята переглянулись, замерли в нерешительности.

— Ну, псаломщики! Чего рты разинули?

Батуев заспешил к пекарне, а робкий шофер оказался в кабине и зачем-то завел мотор.

Зенитки били часто и громко. Подали свои голоса и пулеметы. Где-то рядом, позади пекарни, зло и хлестко затрещали скорострельные пушки.

Илья, засунув руки в карманы телогрейки, удивленно смотрел в небо на разноцветные следы снарядов. Зрелище не пугало его. Шофер спрятался за поленья, так и не выключив мотор. Батуев, швырнув буханку в кузов, юркнул под машину. А Илья все так же глядел в нёбо и по-прежнему не испытывал ни малейшего испуга.

Вражеский самолет вильнул за тучку. Зенитки рявкнули раз-другой и умолкли. Слышно было только

• подрагивающее урчание автомобильного мотора.

— Ну, сибирячки, навоевались?

Морщинистое лицо пекаря улыбалось.

— Носите хлеб!

Закончив погрузку, сели отдохнуть. И тогда Цыремпил печально сказал:

— Полковник, говорите?.. У меня брат полковник. Под Вязьмой лежит. Отец написал…

— Горе, оно кого краем коснулось, кого до сердца достало, — отозвался пекарь.

Скорбь товарища передалась всем: сидели притихшие, молчаливые.

На прощанье Феофан Карпыч заботливо напомнил:

— Спешите. Одна нога — здесь, другая — там. Духом! Как бы не того…

Он приветливо протянул сухую, жилистую руку. Ребята пожали ее и кинулись к машине.

Через несколько минут они были у своих землянок.

Фролов осматривал станцию и размышлял о стойкости ее защитников. Живого места не найти на Единице, а люди еще до них умудрялись пропускать поезда, подавать вагоны почти к самой передовой линии. Три железнодорожника были на всю станцию, но работа шла, грузы не задерживались. Останься, кажется, один этот нескладный комендант, и даже тогда бы жизнь на путях не замерла. Потери слишком велики. Умирают лучшие, гибнут на работе, на отдыхе, в подвалах. Давно ли они сюда приехали, а уже две братские могилы.

Задумавшись, Фролов углубился от путей в развалины поселка. Он с утра собирался посмотреть, как живут люди.

— К нашему шалашу, товарищ начальник, — окликнул его связист Хохлов. Он выметал мусор из подвала.

— Устроились?

— Получилось. Темновато малость, да зато над головой бронь надежная.

Неказистый Пацко легко внес в подвал доски, отряхнул ватник.

— Марфа твоя, поди, на мягкой перине нежится, Еремей, — вмешался в разговор кареглазый, с широким носом стрелочник — друг Пацко. Он раздобыл где-то соломы, мятой, будто вытряхнутой из матраца.

— Тише вы, умножатели рода, — раздался из угла недовольный голос Ильи Пилипенко. — Людям на работу скоро.

— Пацко, тебе дать соломы, или ты до Марфиной перины дотерпишь? — тише, но так же озорно спросил Хохлов.

— Ты, Парфен, мою Марфу оставь в покое, ясно? — негромко, но внушительно предупредил Пацко, пощипывая редкую бороденку. Видно, разговор этот был не впервые, и он сердился. — И перина у нас есть. А семейное дело не для зубоскальства создано. Ясно?

Фролову все больше нравился Пацко, и он постарался примирить приятелей. Спросил Хохлова:

— Сколько вас тут живет?

— Восемь. Холостых, исключительно неженатых. Кроме разве Пацко.

Павел Фомич заметил, что в глубине полумрака два человека сооружали козелки для нар. Прикинул, пожалуй, многовато здесь людей. А вдруг прямое попадание?.. Но не сказал об этом, а пошутил:

— Просторнее, оно бы лучше. Воздух чище. — И уже серьезнее спросил: — Коммунисты есть?

Жильцы переглянулись. Вперед выступил Хохлов.

— Я — член партии.

— Электромеханик? Ну, и за комиссара общежития вам быть. Понятно?

— Так точно!

Фролов взял связиста под руку и вышел с ним на воздух.

— Вас как звать-то?

Тот засмущался:

— Нескладно. Парфен Сазонтыч.

— Вот, Парфен Сазонтыч. Ехали мы сюда и рассчитывали: приедем, осмотримся. Потом примем хозяйство, в курс дел войдем. Люди привыкнут. Так и наши сверхсекретные инструкции расписаны. А в жизни все по-иному вышло. Начальника станции нет, командиры многие погибли. Где надо пять, там у нас один. Выходит, всего втиснуть в инструкции нельзя.