— Он сказал, что умные люди сказали ему, что его кто-то нагло и безжалостно обманул.

«Ты тоже так считаешь, пианист», — подумалось мне.

— Значит, консультанты есть, этого я и опасался. Чем он угрожал? Какие имена, кликухи? Говори как есть, Ходя.

— Он ничем и никем не угрожал. Именами не кидался. Он просто хочет все вернуть…

Я соображал, глубоко затягиваясь John Player’s Special, которые никому не показывал и не предлагал. Обдумывая, я пытался понять, настоящие это сигареты или тоже левые — надо сказать, подобным тонкостям я так и не научился. Наконец, я все обдумал и решил. Точнее — такой вариант был мною просчитан заранее, когда я в первый и последний раз видел эту крысу, размечтавшуюся о писательской славе.

— Вот что, Тодя… извини, Ходя. Мы поступим так: скажешь, что человек, ну, организатор, готов встретиться, и если «Пинк Флойд» им не попорчен (!), а очки целы, он их примет обратно и деньги вернет. Только человек этот сейчас не в городе, понимаешь? Уехал на уикенд в Разумовку… пьесу писать. А в будний день, в любой, он готов встретиться ближе к вечеру и решить это недоразумение, к радости обеих сторон. Чтобы не было ложного мнения о нем. Творческие люди должны помогать друг другу. Тем более в нынешней ситуации: «Возьмемся за руки друзья» и т. д.

Дальше петь было противно.

— Ты запомнил? Объяснишь это ему без нервов и по порядку.

— Мне кажется, мы в конце концов подружимся.

— Ага. Давай…

Я повесил трубку. Теперь мне оставалось надеяться на мое знание психологии современного молодого человека. Иначе — плакал мой парнус».

В профиль Дима Мовчан напоминал крокодила. Кряжистое туловище гладиатора прикрывала маска египетского Себека. Разница между нами была всего в полгода, но выглядел Дима значительно старше, словно уже отслужил, или даже отсидел.

Он без особых выяснений что да как, можно сказать, без предварительных условий согласился выступить в роли одного из тех монстров, что неустанно рыщут по закоулкам в поисках добычи с вечной песней: «У-у, заберу диски!»

В случае появления юного сценариста в указанном ему месте в назначенный ему час очки переходили на шишковатый нос Димы Аллигатора, пластинка-урод взлетала в воздух, а заработанные мною деньги (частично) тратились на покупку приличного вина.

Я осторожно, без свидетелей поделился планом устрашения сценариста с притихшим Ходыкой, настойчиво утверждая, что другого выхода перед нами нет. Он не оставляет нам шанса проявить гуманизм. Зато будущему художнику это пригодится в дальнейшем — для достоверного изображения подонков и антиобщественного элемента. Я был почти стопроцентно уверен, что скользкий Славик предупредит социально близкого ему паренька о готовящейся провокации. Тому станет совсем противно, и он не придет.

Мы с Мовчаном, нацепившим по тем временам дико смотревшийся свинцовый перстень в виде «мертвой головы», не сводили глаз с остановки, но из троллейбуса так и не вылезла долговязая фигура волейболиста с красивой молодежной прической, за которую не ругает даже военрук. Культурный молодой человек решил не связываться. А вот сумеет ли он, как говорится, «забыть и простить» — это уже другое дело. У меня проблем с поступлением куда-либо быть не могло — тем летом я был единственный на весь город выпускник, кому не выдали аттестат.

«Васильковое гетто», это Азизян так пел, «промчалось», а вместе с ним и «Иваново детство» одного из типичных персонажей того времени, и мы, по мере сил, сумели его капитально омрачить.

22.10.2008

Мокшанцев был готов избавиться за сорок, нет, за сорок пять рублей, только бы не держать у себя в доме эти рожи до следующей «балки». «Кинг Кримзон» достался ему дешево — Азизян позвонил, потом принес и положил на стол. Хотя нет, Азизян явился без звонка. Помолчав с полминуты они с Мокшанцевым поняли друг друга. Мокшанцев открыл шифоньер, сунул руку под стопку наволочек и маек, и выдал Азизяну пачку ч/б.

— Лесбос, папа, лесбос, — нарушив молчание, посетовал Азизян. — А где же мужички?

Азизян убрал фотки в боковой карман бурякового пиджака:

— Эх, жалко, дядька, не успел я его спиртиком прогнать, шобы у кого следует ебала повытягивались.

Мокшанцев все же ткнул пару вещей — пластинка была чистая, как стираное белье. Жертва Азизяна обращалась с ней бережно… но музыка очень противная.

— Мэн… это у тебя есть Кримзон, слышь, мэн?

Мокшанцев оттого и закурил, что пахнуло бабьей простоквашей — кедами. Перед ним стоял хуйлыга в расшитой узорами джинсовой сорочке навыпуск, с противогазной сумкой на хилом плече. В очках. Нездешний. Волосики льняные, слабые, зато старательно отрощены. «Кто им, пидорасам, позволяет так зарастать»? — тут же вскипела в Мокшанцеве ненависть. Но он пришел торговать.

— Мэн, покажи Кримзон, — с достоинством честного человека повторил, окая, хилый в джинсовом мундире. Видно было, что где-то у себя, среди таких же, он пользуется авторитетом.

— А ты покажи бабочки, — ответил, наконец, Макшанцев, входя в роль. — Тогда мы тебе и Кинжочка покажем. Хули его смотреть, он чистый.

Очкарик юмора не оценил, отрывисто вякнул: «Деньги есть». Было очевидно, что перед ним стоят великие цели, революция сознания и все такое.

— На! Посмотрел?! — Мокшанцев боком высунул из портфеля обложку, мелькнули жуткие хари, как будто местные хиппи рисовали перед отъездом в Израиль. — Шесть и пять.