Вот так, на мой взгляд, складывается литературная ситуация. Но тот, кто решит, будто она радует меня, — ошибается; я был бы счастлив, если бы впереди, пусть как угодно далеко, разверзалась перспектива рождения нового Толстого или нового Чехова с их повествовательной пластикой, озонной насыщенностью культурным контекстом, прихотливой игрою смыслами.

Я воспитан на такой литературе, и никакое историко-литературное трезвомыслие не заставит меня получать равное удовольствие от «голой» «жизненной» прозы, даже в вершинных ее проявлениях — уровня Лидии Гинзбург. Но удовольствие — это одно, а суд правды — совсем, совсем другое. Быть может, мы и впрямь присутствуем при тектоническом сдвиге культуры, когда на смену одной установке приходит другая и когда неизбежно возникает революционная ситуация: читатель не хочет читать по-старому, писатель не может по-старому писать.

Самое лучшее в такой ситуации — оглянуться назад и сравнить день нынешний и день минувший; развить тему, начатую в главе «Наследие и наследники», — о том, на каких условиях возможен действительный контакт современной культуры с культурой традиционной, посмотреть, как в «годы безвременщины», не только социальной, но и культурной, строил свою жизнь и «моделировали» свое творчество писатели, внутренне принадлежавшие тому, «контекстному» ее этапу… И, может быть, попытаться заглянуть в завтрашний день.

Обо всем этом и пойдет речь во второй части книги.

В 1921 году, подводя черту под своей жизнью и вместе с нею — под важнейшим этапом русской истории и русской культуры, завершителем которого он себя ощущал, Александр Блок обратился к «веселому имени» Пушкина со стихртворным посвящением «Пушкинскому Дому»:

Нет ни одного серьезного комментария к блоковской лирике, где не была бы отмечена явная, подчеркнутая соотнесенность этого стихотворения с художественным опытом пушкинского «Пира Петра Первого» (1835):

Но дальше самоочевидной параллели почти никто не идет. Между тем перед нами — лишь два, пусть наиболее значимых, звена сквозной цепочки связанных между собою стихотворений самых разных русских поэтов, от «серьезных» лириков до авторов опереточных куплетов. Цепочки, берущей начало в XVIII веке и въяве демонстрирующей сущностное единство всей иерархической протяженности культурного пространства России на печелейном отрезке ее исторического бытия. Восстановить пропущенные звенья — значит не только реконструировать полноту смысла блоковской «отсылки» к Пушкину, но и — прежде всего — постичь некий важный механизм взаимодействия, взаимопереплетения всех сфер этого пространства.

Любое национальное культурное пространство живо лишь за счет разомкнутости границ образующих его текстов в ближайшие для них контексты: литературный, религиозный, политический, философский, биографический, бытовой. Можно даже сказать, что поле тяготения этого пространства образовано умножением смысла отдельного текста на бесконечное множество — значений сопредельных ему контекстов.

И все же — одно дело обычное «вживление» произведения в плоть культурной традиции, соотнесение его с исторической реальностью, включение в диалог с историей или политикой, и несколько иное — сознательное наложение его контуров на конкретный фон других произведений, как бы совмещение двух, трех, десяти… +n изображений в одно, объемное и беспрестанно углубляющееся. Отдельная реминисценция, раскавыченная цитата заслуживает быть отмеченной в затекстовом комментарии — и только; сама поэтика культурного контекста требует серьезных размышлений.

В этом отношении лучшей точки отсчёта, чем пушкинский «Пир…», не найти. Пушкин — гений контекста, заставлявший работать на себя все пласты входившей в его кругозор литературы и все уровни доступной его созерцанию и умозрению реальности, а стихотворение, о котором пойдет речь, сознательно соотносится с историческими и литературными прецедентами.

«Пиром…» (без подписи) открывался первый том «Современника» (1836). «Контекстная» природа стихотворения, его связь с политической жизнью России эпохи Николая I, была сразу осознана современниками «Современника». Л. И. Голенищев-Кутузов, как известно, записал в своем дневнике: «Пир в Петербурге повествует в гармоничнейших стихах о пире, устроенном Петром Великим не в честь победы и торжества, (…) но в честь прощения, оказанного им виноватым, которых он обнимает(…) сама идея стихотворения прекрасна, это урок, преподанный им нашему дорогому и августейшему владыке (…)» [69] . Заметим: из самого текста «Пира…» невозможно вывести, что это — урок; «имманентное» прочтение если и навело бы на мысль о декабристах, то подсказало бы другое слово: призыв, — Пушкин призывает царя вернуть сосланных в Сибирь.