Архангельский Александр Николаевич
Шрифт:
Все это важно для понимания творческой предыстории «Пира…», однако в сквозной ряд названных выше (и тех, что предстоит назвать) произведений эти вещи не входят, — ибо выпадают из ритмической цепи.
Четырехстопный хорей отнюдь не безразличен по отношению к жанровым, стилевым, смысловым заданиям и Жуковского, и Розена, и Пушкина, и Якубовича: он «сохраняет устойчивую связь с песней, варьируя ее приблизительно так: а) народная песня (и эпос); б) просто песня (и лирика); в) легкая песня (и шутка); г) анакреонтическая песня (и античная тема)», — пишет М. Л. Гаспаров и добавляет, что по мере становления и развития пушкинского художественного мира «национальная окраска четырехстопного хорея ощущается Пушкиным все сильнее, и этот ритм становится для поэта «носителем экзотики (русской простонародной или иноземной), носителем «чужого голоса»; единичные исключения вроде «Пира Петра Первого» только подтверждают правило» [75] . Как мы имели случай убедиться, «Пир…» на самом деле не составляет исключения, закон «чужого голоса» действителен и для него. Более того, уже к началу 1800-х годов в отечественной поэзии сложился устойчивый тематический и стилистический образ хореического четырехстопника, ориентированного на «народность» и использующего вопросительно-отрицательное построение синтаксиса как основной риторический прием. Катализирующую роль сыграл тут поэтические отклики на Отечественную войну и предшествовавшие ей военные кампании, что естественно: жизнь ориентировала поэзию на простонародную интонацию, тему царского величия, русской неодолимости и неохватности; а хорей был противопоказан именно интеллектуально-дворцовой одической лирике.
75
Гаспаров М. Л. Семантический ореол пушкинского четырехстопного хорея. — В кн.: «Пушкинские чтения в Тарту…» Таллинн, 1987, с. 53–55.
Примеры можно нанизывать на сквозную нить вольного ритма без конца.
«Гей, гей, братций! що мы чуем? /Кажуть, к нам Француз идеть!/ Сердцем мы царя шанкуем;/Пийдем за Иого на смерть» [76] ..
Или: «Что таинственна картина? /Что явленье девы сей?/ По челу — Екатерина; /По очам — огнь Павлов в ней…» [77]
Или: «В царстве Русском, Православном; /В блеске светлого венца/ Матушка жила Царица; /Кроткая ее десница/ Принимала в дар сердца» [78] .
76
«Вестник Европы», 1807, ч. 33, № 9, с. 39–43, без подписи.
77
«Цветник», 1809, ч. 2, № 4, с. 82–84, подпись «Д-нъ».
78
«Русский вестник», 1808, т. 4, 11, с. 227, без подписи.
По случаю взятия Варшавы русскими войсками Сергей Глинка восторженно обращал к Царю-отцу стихи, уже прямо предвосхищающие те, что позже Пушкин посвятит монаршему предку Александра I, Петру, а Жуковский — преемнику, Николаю:
Кроткой русских повелитель, Рог гордыни ты смирил! Кто сердец, кто душ властитель, Тот в душах любовью жил.(…) Не желает расширенья Александр земель своих; Бог, в залог благоволенья, Заключил полсвета в них.(…) Обитатели Варшавы! Русский царь — и ваш Монарх; Как и мы, сыны вы славы: Будем мир хранить в сердцах. Жить к Царю любовью будем. Отложив вражду навек; Все, что было — позабудем! Царь прощенье всем изрек!.. [79]79
«Русский Вестник», 1813, № 3, с. 75—77
Но если Глинку Пушкин читал в Лицее почти наверняка, то стихи Срезневского в «Украинском вестнике», написанные в 1816-м также «В честь российского победоносного воинства», он знал навряд ли; тем поразительнее сходство, определяемое исключительно принадлежностью к одной ритмической традиции:
Что за шум в стране полночной Прерывает тишину? Бонапарт с ордою мочной Вторгся в русскую страну. (…) Что за крики в Царстве Белом, Что за громы раздались? Храбры Россы с духом смелым На злодея поднялись!(…) Что за шум и что за крики Слышны с западных сторон? Россы в бранях там велики. Всех сражают! Слышен стон!.. Пусть стонает враг суровый, Нашей мышцей поражен! (…) [80]80
Украинский вестник на 1816 год», ч. 1. с. 76—77
Почти невероятно также, чтобы в памяти Пушкина времен «Пира…» сохранялось воспоминание об анонимном «Разговоре с чердака 1813 года декабря 31 дня в 12 часов пополудни с новым 1814 годом»:
(…)Загляни в прошедши годы, Мать седая старина Скажет: русские народы Вами слава создана. (…) А великой, — что старушку Мать-Россию просветил, Все труды считал игрушкой: Флот и войски сорудил. Питер, славную столицу Из земли, как небылицу, В два он мига взгромоздил; И тогда же под Полтавой Он смигнулся с русской славой — Карла в пух растеребил [81] .81
«Демокрит», 1815, ч. I, с. 20
Возможно, впрочем, и другое объяснение. Все цитированные поэты, от Глинки др Пушкина, звали и помнили солдатскую песню, которая была сочинена «вслед за оставлением Москвы» и ходила «по Петербургу и в губерниях»:
Град Москва в руках французов. Это, право, не беда: Наш фельдмаршал князь Кутузов Отплатить готов всегда. Знает то давно Варшава И Париж то будет знать.Не связана ли, кстати, с этой песней та московская «аура» петербургского стихотворения «Пир Петра Первого», которая поражает в нем и которая как бы подготавливает многие повороты в его литературной судьбе, — о чем речь еще пойдет? Во всяком случае, автор воспоминаний, донесших до нас фрагмент этой песни, всячески подчеркивал, что военный Петербург, начиная с зимы конца 1812 года, «русифицировался», «помосквел»: «гораздо реже можно было встретить военную или европейскую одежду, а все больше русские бороды, кафтаны и чуйки» [82] .
82
Воспоминания. Аполлинария Петровича Бутенева. «Русский архив», 1891, № 9, с. 5, 8.
Да что там; песен было много. Когда Н. Пальчиков в 1890-х записал народную песню «Переселение на Илецкую линию», — «Прощай, Томский и Тобольский,/ Краснуфимский городок», — нельзя исключать возможности «обратного влияния» «Пира Петра Первого», уже вошедшего в школьные хрестоматии, на городское «массовое» культурное сознание. Но пелась-то она еще в 1822–1826 годах!
Если еще чуть подняться по диахроническому ряду, то как не вспомнить, что в 1828 году написан «Русский бог» Вяземского, что в 1832-м Асмодей пишет «К старому гусару»:
Эй да служба! Эй да дядя! Распотешил, старина! На тебя, гусар мой, глядя. Сердце вспыхнуло до дна.(…) Но пятнадцатого года, В шумных кликах торжества Свой пожар и блеск похода Запивавшая Москва… —(Выделено мною. — А. А.)
К 1834-му относится «Еще тройка»: «Кто сей путник? И отколе, /И далек ли путь ему?/ Поневоле иль по воле/ Мчится он в ночную тьму?»