Архангельский Александр Николаевич
Шрифт:
В том же году создана поэма Александра Полежаева «Кориолан»: «Кто ж вы?.. Яростные клики /Раздались, как гул морей…/ Не восстал ли Рим великий /На народов и царей? /(…) /Нет! Решитель дивных боев/ Стран далеких не гремит(…)» и т. д.
Таким образом, четерыхстопный хорей в соединении с темой русской (или мировой) истории сам собою вел к проблеме национального характера, склонного к простоте и шутке, что, в свою очередь, диктовало своеобразное синтаксическое членение строфы: порядок слов естественный, в начале нечетных строк ударение падает на значимое слово, фраза тяготеет к вопросительно-отрицательной интонации («Это?.. Это?.. Нет!..»). Так сложился не только семантический, но и стилистический ореол метра, чем Пушкин и воспользовался. Причем сконцентрировал опыт своих предшественников до такой степени, что когда Полежаев создавал в 1837 году поэму «Марий», он ориентировался не только на свой собственный, причем недавний, опыт, но и на опыт — пушкинский:
Был когда-то город славный, Властелин земли и вод; В нем кипел самодержавный И воинственный народ. В пышных мраморных чертогах Под защитою богов Или в битвах и тревогах Был он страшен для врагов (…)Но, как бы ни были значимы все эти параллели, этот ритмический фон, нужно отдавать себе отчет, что он не сам по себе возник, что у него должна быть точка отсчета. Одна или несколько — «то другой вопрос; в связи с нашим сюжетом важно лишь, что поэты пушкинского круга (из приведенных примеров это особенно хорошо видно) в своих хореических стихах ориентировались на опыт автора стихотворения «Богине Невы» (1794) Михаила Никитича Муравьева.
Протекай спокойно, плавно, Горделивая Нева, Государей зданье славно И тенисты острова! Ты с морями сочетаешь Бурны росски озера И с почтеньем обтекаешь Прах Великого Петра(…) Полон вечер твой прохлады — Берег движется толпой, Как волшебной серенады Глас приносится волной. Ты велишь сойти туманам — Зыби кроет тонка тьма, И любовничьим обманам Благосклонствуешь сама. В час, как смертных препроводишь, Утомленных счастьем их, Тонким паром ты восходишь На поверхность вод своих. Быстрой бегом колесницы Ты не давишь гладких вод, И сирены вкруг царицы Поспешают в хоровод. Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит.Стихотворение сразу вошло в интеллектуальный оборот эпохи. Строфу из него привел в своей «Прогулке в Академии Художеств» племянник и воспитанник Муравьева К. Батюшков. Он же неоднократно откликался на посвящение «Богине Невы» в своих стихах [83] .
О том, насколько популярным было стихотворение Муравьева в литературной среде, свидетельствует множество перекличек с ним в поэзии начала XIX в. — от безымянного стихотворения «Берег» в «Вестнике Европы» (1802, ч. 5, № 19, с. 186–187):
83
Ср.: «До Пароса и до Лемна / Их проносятся струи» («Богине…») — «Мрамор дивный из Пароса / И кораллы на стенах» (Батюшков, «Счастливец. Подражание Касти»); о раскавыченной цитате из «Богини…» в батюшковском «Ложном страхе» сообщает любой комментарий; очевидную проекцию из нее находим в «Любви в челноке».
до «Ночи в Ревеле» Вяземского (об этом стихотворении — ниже), общеизвестной отсылки в «Евгении Онегине» [84] («Как описал себя пиит…»), явственной цитаты в пушкинском «Доне», где стихи Муравьева едва ли не впервые обручены с думой Рылеева:
84
И пародийного повторения ее в эпиграмме (1830) на «Невский альманах»: «Вот перешел чрез мост Кокушкин, / Опершись […] на гранит, / Сам Александр Сергеич Пушкин / С мосье Онегиным стоит».
85
А также до самоочевидных параллелей в цитированных выше стихах Жуковского (ср. хотя бы муравьевское вдохновенное: «До Пароса и до Лемна…» с этим двустишием: «От Кавказа до Алтая, / От Амура до Днепра…»), Розена (финалы: «Въявь богиню благосклонну / Зрит восторженный пиит, / Что проводит ночь бессонну, / Опершися на гранит» — и: «И природы клик утешный / Иногда раздастся там, / Как в столице многогрешной / Рог пастуший по утрам»).
Своим лирическим сюжетом М. Н. Муравьев словно бы задал, а ритмическим рисунком, как печатью, скрепил «алгоритм» простодушного стихотворения о великой столице, или ее создателе, или их потомках, где поэт воспевает воды реки, в которых равно отражены и дворцы, и городские парки, и встречи влюбленных. Всем строем своего высказывания он выражает дорогую для него мысль: так же, как для реки нет различия между «высоким» и «низким», между «зданьем» государя и «тенистыми островами», так нет этой разницы и для «чувствительного», сердечного человека. Он всему на свете со-радостен, сочувствен, соравен, даже самому Петру I; так же, как и Нева, которая «с почтеньем» обтекает «прах великого Петра».
Но и Муравьев — не последний в ряду «прецедентов». Точно такой же образ мира явлен (и облечен в четырехстопный хорей) в петербургском стихотворении Г. Р. Державина «Явление Аполлона и Дафны на Невском берегу» (1801–1808); с «Богиней Невы» трудно не соотнести эти строки:
(…)И соборы нежных муз С нимфами поющи пляшут; Всплыв, Наяды сверх Невы Плещут воды; ветры машут Аромат на их главы. Видел, Петрополь дивился Как прекрасной сей чете(…)