Топоров Владимир Николаевич
Шрифт:
Не утаилося от васъ и от всего рода християньскаго, — начинает свое послание к игуменам Сергию и Феодору Киприан, — елико створилося надо мною, еже не створилося есть ни над единымъ святителемь, како Руская земля стала. Я з Божиимъ изволениемъ и избраниемъ великаго и святаго сбора и благословениемъ и ставлением вселеньскаго патриарха поставленъ есмь митрополитъ на всю Рускую землю, а вся вселенная ведаетъ. И нынече поехал есмь был со всемъ чистосердиемъ и з доброхотениемъ къ князю великому. И он послы ваша разослалъ мене не пропустити и еще заставилъ заставы, рати сбивъ и воеводы пред ними поставивъ, и елика зла надо мною деяти — еще же и смерти предати насъ немилостивно — теx научи и наказа же. Азъ же, его безъчестия и души его болши стрега, инымъ путемъ проидохъ, на свое чистосердие надеяся и на свою любовь, еже имелъ есмь къ князю великому, и къ его княгини, и къ его детемъ. Он же пристави надо мною мучителя, проклятаго Никифора. И которое зло остави, еже не сдея надъ мною! Хулы, и наругания, и насмехания, граблениа, голодъ! Мене в ночи заточилъ нагаго и голодного. И от тоя ночи студени и нынеча стражу. Слуги же моя — над многим и злымъ, что над ними издеяли, отпуская их на клячах либивихъ бе–седелъ во обротехъ лычных, — из города вывели ограбеныхъ и до сорочки, и до ножевъ, и до ногавиць, и сапоговъ и киверевъ не оставили на них! [357]
357
Так же потащат позже и Аввакума «на Угрешу к Николе в монастырь».
Разве не напоминает описываемое Киприаном то, как три века спустя обращались с Аввакумом, да и сам стиль этих двух текстов из «русского» жанра «издевательств и страдания» не общее ли достояние!
Но зло есть зло, и не о нем, во всяком случае в главном, здесь речь. Киприана более беспокоит равнодушие общественного мнения в отношении великого князя и жертв его решений.
Тако ли не обретеся никто же на Москве добра похотети души князя великаго и всей отчине его? «Вси ли уклонишася вкупе и непотребне быша?», — спрашивает Киприан. А за этим вопросом — забота о князе и протест против бессмысленного очковтирательства. Князь, вероятно, полагает, что упомянутые клячи отданы их владельцам, а на самом–то деле из 46 коней «ни единъ не осталъся целъ — все заморили, похромили и перварили, ганяся на нихъ куды хотели, и нынече теряются». Киприан отдает себе отчет в том, что далеко не всё благополучно на Руси, что слово правды может стоить дорого людям, которым есть что терять, но ведь есть, наконец, и те, которые отреклись от мирских привязанностей. Как же они? И он задает вопрос, который мог бы повторяться в истории России часто — и в годы опричнины, и в Смутное время, и при Петре, и в русскую катастрофу XX века:
И аще миряне блюдутся князя, занеже у нихъ жены и дети [а почему, собственно, обладание ими должно вызывать страх перед князем? — В. Т.], стяжания и богатьства, и того не хотять погубити, — яко и самъ Спась глаголеть: «Удобь есть вельблуду сквозь иглинеи уши проити, неже богату въ царьство небесное внити», — вы же, иже мира отреклися есте и иже в мире и живете единому Богу, како, толику злобу видивъ, умолчали есте? [как не вспомнить здесь обвинения Авраамия Палицына в адрес не сумевших в свое время возразить царю и «всих такающих» за «всего мира безумное молчание еже не смеяше царю истину глаголати» или свидетельство Аввакума — … видим, яко зима хощет быти, сердце оробело и ноги задрожали! — В. Т.] Аще хощете добра души князя великаго и всей отчине, его, почто умолчали есте? Растерзали бы есте одежи своя, глаголали бы есте пред цари, не стыдяся? Аще быша васъ послушали, добро бы. Аще быша васъ убили, и вы — святи. Не весте ли, яко грех людьский на князи, а княжьский грех на люди нападаеть? Не весте ли Писание, глаголющее, яко аще плотьскых родитель клятва на чада чадомъ падаеть, колми паче духовных отець клятва? — И та сама основания подвиже и погуби предаеть. Како же ли молчаниемъ преминуете, видяще место святое поругаемо, по Писанию, глаголющему: «Мерзость запустения, стояще на месте святемъ»?
Эта трижды возникающая в отрывке тема постыдного молчания — как три огненные вспышки в ночи. Они пробуждают заснувшую совесть, кроме тех, у кого она уснула навсегда. — Сице ли почли суть князь и бояре митрополии и гробы святыхъ митрополитов? Тако ли нестъ кого прочитающаго божественая правила? Не весте ли, что пишеть? — вопрошает Киприан. Если не знаете, то вот вам — правила, которым надо следовать, узнайте и запомните их — правило 76 глаголеть…; — Послушайте же толкование сего правша что глаголеть…; — яко же 32 правило иже в Карфагени сбора рече…; — И 23 правило Антиохийского сбора так глаголеть…; — И смотри же и Святых Апостолъ правило 29–е что глаголеть…; — Тожде глаголеть и 30–е правило техъ же Святыхъ Апостолъ…; — Слышите и толкованиа тому же — въ 25–мь правиле речено бысть… и т. п. — не устает перечислять Киприан, большой законник и сам законопослушный святитель, попутно перечисляя характерные нарушения правил и — человек точный и органически честный (в глубине души, возможно, полагающий, — не знает русской широты и лихости! — что грешат от того, что не знают правил) — как бы удивляясь, как можно поступать так. Потому и теряет напрасно время, объясняя, что не подобает, чтобы святитель брату, или сыну, или иному родственнику, или другу дарил святительское достояние и поставлял в святители кого хочет; не подобает Божью Церковь подводить под права наследования; непрощено, чтобы епископы поставляли и сажали на свое место за мзду или при помощи мирских князей (такой — да изверженъ и отлученъ будетъ, и способници ему вси); не подобает дважды наказывать (мъщати) за одну вину; нельзя приобретать себе божественный дар за деньги, через мзду или княжеской силой (Да будетъ отреченъ таковый и всякого священьскаго достояния же и службы лишенъ и проклятию и анафеме преданъ будеть), и, переходя к своему случаю и не называемому им Митяю:
Се слышите правила и заповеди Святых Апостолъ и Святых Отець. Кто же христианни и святымъ именемъ Христовымъ именуяся, смееть дръзнути инако глаголати? […]
Симъ сице имущимъ, как у васъ стоить на митрополице месте чернець в манатии святительской и въ клобуце, и перемонатка святительская на немъ, и посох в руках? И где се бещиние и злое дело слышалося? Ни в которых книгах.
Аще братъ мой преставилъся, азъ есмь святитель на его место. Моя есть митрополия. Не умети было ему наследника оставляти при своей смерти. Коли слышалося преже поставления
(пропущены стр. 510–511)
слать ему весть о киприановых винах, и они, рассмотрев всё, сделали бы свое заключение — и они бы съ исправою мене не казнили, уверен Киприан [358] . И далее, снимая с себя ложные обвинения и практически обвиняя самого великого князя, —
А се ныне без вины мене обещестилъ, пограбилъ, запревъ, держаль голодна и нага, а чернъци мои в другомъ месте. Слугъ моихъ опрочь мене заточил у ночи. А слугъ моих нагих отслати велелъ с бещестными словесы. И хто можеть изрещи хулы, их же на мя изрекли! — и, наконец, — Се ли въздасть мне князь великий за любовь мою и доброхотение?
358
Ср.: Которая есть моя вина перед княземъ перед великимъ? Надеяся на Бога: не найдеть въ мне вины не единыя. И аще ли бы вина моя дошла которая, ни годится князем казнити святителевъ: есть у меня патриархъ, болший надъ нами, есть Великий сборъ […]
И в этих словах отнюдь не только обида и эмоции: в его лице нанесено оскорбление святителю и, значит, всей Церкви. И как бы для справки — напоминание о третьем правиле «Перво–второго» святого собора, происходившего во храме Премудрости Божьего Слова, в Святой Софии:
«Аще кто от мирьскых, огосподився и преобидивъ убо божественых и царскыхъ повелений; преобидивъ же и страшных церковных обычаевъ и законоположений, дерзнеть святителя кого бити, или запрети — или виною, или замысливъ вину, — таковый да будешь проклятъ».
Именно это правило и было нарушено в случае с Киприаном. Для него это было непереносимо [359] — Слышьте небо и земля, и все христиане, что сотворили надо мной христиане! И, приближаясь к кульминации, — уже о других несправедливо обиженных:
Что же ли створиша патриаршимъ посломъ, хуляще на патриарха, и на царя, и на сборъ Великий! Патриарха литвиномъ назвали, царя тако же, и всечестный сборъ вселеньский. И язъ, колика сила, хотелъ есмь, чтобы злоба утишилася. Тъ Богъ ведаеть, что любилъ есмь от чистаго сердца князя великаго Димитрия и добра ми было xomеmu ему и до своего живота.
359
Оттого и возвращается к этому беззаконию и надругательству Киприан еще раз, будучи не в состоянии понять таких «христиан»:
Сицево азъ ныне пострадал есмь. Сде святый сборъ проклинаеть, аще и вину каковую притворять святителю. Мне же которую вину изнайдоша, запревше мене въ единою клети за сторожьми? И ни же до церкви имелъ есмь выхода. Потомъ же, смеръкшуся другому дневи, пришедше изведоша мене, не ведящу мне, камо ведуть мене: на убиение ли, или на потопление? А еще бещестнейше: мене ведуще, и сторожеве, и проклятый Никифоръ воевода — одежами моих слугъ оболчени и на их конихъ и седлех ехающе.