Однако по некоей инерции «феодоровской» темы Епифаний не расстается с нею сразу же и описывает видение ангела в эпизоде, в котором присутствует и Феодор. Однажды, когда Феодор еще пребывал в Сергиевой обители, Сергий служил литургию. Сослужительствовали ему брат его Стефан и племянник Феодор. Присутствовавшему в церкви уже упомянутому Исаакию–молчальнику было видение странно и несказанно (откровено бысть ему): он увидел в алтаре четвертаго служаща с ними мужа чюдна зело […] образомъ сиающа, и ризами блистающаяся. Во время первого выхода этот ангелоподобный и чудесный муж вышел вслед за Сергием, и сияло, как солнце, лицо его так, что Исаакий не мог на него смотреть. Но все–таки были замечены необычные одежды этого мужа и златоструйный узор на них. Исаакий спрашивает у стоящего поблизости отца Макария, что это за чудесное видение и кто этот чудесный муж. Тот, тоже удостоенный видения, отвечает: «Не веде, чадо, ужасно бо видение и не исповедимо зрю, но мню его, чадо, съ князем пришедшая (бе бо тогда Владимерь в монастыри, — поясняет Епифаний). Эта трогательная «реальная» интерпретация видения Макарием, конечно, не ставила точки над i, но подтолкнула к выяснению у одного из людей князя, не князь ли это был. Тот ответил отрицательно, и тогда Исаакию и Макарию стало ясно, что в алтаре вместе с Сергием служил ангел Божий. Но все–таки нужно было удостовериться в том, что это действительно так.

По окончании службы эти два ученика Преподобного, удостоенные видения, подошли к Преподобному и спросили его об этом четвертом. Сергий же в своем смирении, утаити хотя, спросил: «Что видесте чюдно, чада? […]» и далее объяснил, что служили Стефан, Феодор и он, Сергий, и никакой другой священник не сослужительствовал им. Но видение было слишком явным и ярким, и Исаакий и Макарий упорствовали, умоляя Преподобного сказать им, кто же был этим четвертым. И Сергий открылся им, но важно и то, как он сделал:

Монастырская тема продолжается в «Житии» и далее. Число монастырей продолжает умножаться, и даже тяжелые обстоятельства не прерывали сложившуюся традицию монастырского устроения на Руси. Когда стало известно о походе Мамая на Москву, великий князь в беседе с Сергием дал обет: «Аще ми Богъ поможет, отче, поставлю монастырь въ имя Пречистые Богоматере», и после победы обет исполнился: на выбранном Сергием месте, на берегу Дубенки, был поставлен новый монастырь, игуменом которого стал ученик Сергия Савва (см. ниже).

С инициативой и/или участием Сергия связано возникновение еще двух монастырей, о которых в «Житии» рассказывается уже после изложения событий 1380 года. Речь идет о Голутвинском и Высоцком монастырях.

Что касается первого из них, то идея его основания принадлежала, видимо, великому князю Димитрию, который просил Сергия благословить место для построения монастыря в честь Святого Богоявления в Коломне, в великокняжеской вотчине, в Голутвине, и чтобы, благословив место сие, Сергий сам поставил на нем церковь (нужно напомнить, что Коломна была важнейшим стратегическим пунктом к юго–востоку от Москвы, и события 1380 года еще раз подтвердили это значение Коломны — именно здесь собиралось из разных русских земель объединенное войско, чтобы выступить против Мамая). Сергий послушался великого князя веры его ради и любве и пошел в Коломну. Епифаний особо отмечает, что путь был проделан Сергием пешком и что таков был его обычай (Преподобный же яко имеа всегда обычай пешь хожаше). Нужно представить себе Сергия, совершающего пешком этот более чем полутораставерстный путь среди лесов Подмосковья, в тишине и шорохах. Благословив облюбованное князем место в устье реки Москвы и поставив потом Богоявленскую церковь, Сергий по просьбе Димитрия дал ему одного из своих учеников священноинок Григория, мужа благоговейна, въ многих добродетелехъ исплънена, и вскоре собралось многочисленное братство и было устроено общежительство. — И был монастырь честенъ зело от всех и великому князю възлюбленъ, и доныне исплъненъ всякого блага. И по времени церковь сьздана бысть камена, еже есть и доныне. О сем же тако бывшу, — завершает свой рассказ о Голутвинском монастыре Епифаний.

Другой монастырь, об основании которого рассказывается в следующей главке «Жития», — Высоцкий (Богородицкий Зачатьевский), к югу от Москвы, недалеко от Серпухова, на реке Наре. Монастырь был основан лет на десять раньше Голутвинского, в 1374 году, когда князь Серпуховской Владимир Андреевич попросил Сергия прийти в его вотчину благословить место и поставить церковь в честь Зачатия Пречистой Богородицы. Такие просьбы к Сергию повторялись не раз: еси бо великодръжавнии к нему велию веру от всеа душа стяжавше, поне же велику пльзу и утешение духовно от него приемлюще. Всё, о чем просил Сергия князь Серпуховской, было им сделано. Дал Сергий и просимого князем ученика своего Афанасия, расстаться с которым Преподобному было нелегко — бе бо Афонасие в добродетелех мужь чюденъ, и въ божественых писании зело разумень, и доброписаниа много рукы его и доныне свидетельствують, и сего ради любим зело старцу (об Афанасии, в миру Андрее, Высоцком см. Востоков 1842, 516–517; Смирнов 1874; Барсуков 1882, стб. 66–67; Строев 1891, 257; Арсений и Иларий 1878, т. 1, с. III; Филарет 1884, 95; Тренев 1902; Иванов 1958, 27, 68–69; Вздорнов 1968, 176–177, 190–192; Прохоров — Слов. книжн. Др. Руси, 1988, вып. 2, ч. 1, 79–81). Афанасий остался строить монастырь и создавать общежительство, еже и бысть. Епифанию невольно приходится повторяться при всей его изобретательности, так как поставление монастырей на Руси при Сергии действительно происходило сходно — молитвы Сергия, собрание многочисленной братии, руководство благочестна мужа и добродетелми украшена и сам монастырь чюдень и зело красенъ, зовомый на Высоком. Чувствуя монотонность этих описаний и как бы предвидя реакцию уже привыкшего к шаблонам читателя, Епифаний резко кончает свой рассказ, успев все–таки от монастыря перейти к Сергию:

Следующая глава «Жития» — о победе над Мамаем и о монастыре на Дубенке. Многие читатели, которые ознакомятся с этой главой, будут глубоко удивлены и краткостью ее, и совмещением с «рядовой», идущей в последовательности других описаний, монастырской темой, и, возможно, тем, что не найдут привычного для них «патриотизма» Сергия, столь эксплуатируемого или не слишком компетентными, или не вполне честными людьми. Тем не менее лаконизм и сам тон повествования «Жития» говорят нам больше, чем то красноречие, на которое Епифаний был такой мастер и часто так падок — тем более что тема битвы с Мамаем, что бы после нее ни было на Руси, действительно великая — и в истории Руси, и в той «мета–истории» ее, в которой провиденциальное и мистическое играет столь важную роль.

Экспозиция этой главы — краткая и деловая:

То, что Мамай поднял «силу велику» и идет на Русь, при всей масштабности и опасности этого события — явление внешнего ряда, но глубоко затрагивающее и внутреннее, глубинное. А последнее образует своего рода рамку. Во время таких испытаний расхожая формула Богу попущающу за грехы наша становится выражением сознания остро переживаемой реальности, ситуации «над обрывом». Спасительная сила такого сознания и такого переживания — в признании своей вины, добровольном и свободном, хотя и происходящем в крайней ситуации, а это уже и составляет содержание акта раскаяния, очищения. Народ, каждый человек ставит себя в то положение, когда искупление грехов, строго говоря, важнее победы над Мамаем как таковой, хотя, конечно, такая победа и есть шаг к искуплению. В такой ситуации главное именно это. И то, что потом победа приобретает самодостаточное и исключительное значение, а о грехах предпочитают не вспоминать, чтобы не испортить обедню, не отменяет значение признания собственной вины. И чем переживание ее острее и глубже, тем более высокая цель ставится перед собой. И цель эта — нравственная, хотя и достигается она в борьбе, насилием, через кровь — свою и чужую. Это и есть плата «за грехы наша», страшное искупление. Предчувствие страшного — и внешнего (Мамай), и внутреннего (жертвы, неизбежные при таком искуплении) — объединяет людей «въ страсе велице», утесняющем их, но и требующем, если эти люди достойны Лучшей участи, преодоления его. Преодолевается же он и собранной воедино народной волей, и ратным подвигом, и молитвами — как всего народа, так и святых угодников. Народ и его возглавители, духовные и мирские, делают ставку не только и не столько на победу (она — еще бабушка надвое сказала): цена делаемого выбора — смерть, та трагедия, которая потрясает больше и стоит дороже, нежели радость победы. В таком контексте и должно рассматриваться поведение Сергия при нашествии Мамая и во время битвы.