Топоров Владимир Николаевич
Шрифт:
И уже решившись писать житие Сергия, Епифаний все–таки считает нужным оговорить главное условие исполнения этого решения — аще Богъ подасть. И поведать о жизненном пути Сергия он собирается «по ряду», ничего не пропуская, — о младенчестве, детстве, юности, об иноческой жизни и об игуменстве и до самой кончины, да не забвена будут толикаа исправлениа его, да не забыто будет житие его чистое, и тихое, и богоугодное. И снова оговорка, вызванная сознанием ограниченности своих сил и их несоизмеримости с поставленной и принятой к исполнению задачи, порождающим не только сомнение в успехе, но боязнь — Но боюся усумняся прикоснутися повести, не смею и недоумею, како бы сътворити пръвее, начатокъ подписанию, яко выше силы моея дело бысть, яко немощенъ есмь и грубъ, и неразумиченъ.
Последний фрагмент предисловия — о надежде в этом деле на Бога и на молитвы Его угодника. У Бога Епифаний просит милости и благодати, и дара слову, и разума, и памяти. Без милости и благодати нет успеха. Без дара слова содержание лишается адекватной формы и той эмоциональной силы, без которой воспринимающий эту повесть может остаться глухим и к содержанию. Без разума все усилия тщетны. Без памяти остается одно то, чего тоже боится Епифаний, — забвение. Просимое им у Бога — Божьи дары, которые только и могут помочь составителю «Жития». И в этом последнем фрагменте, чем ближе к его концу, тем сильнее, гуще, настойчивее звучит фасцинирующее слово дар и сродные ему слова в контексте даяния, дарования, благодати:
И аще Богъ подасть ми, и наставит мя, своего си раба неключимаго, не отчаю бо ся милости Его благыя и благодати Его сладкыя. Творит бо елико хощет и может, могый даровати слепымъ прозрение, хромымъ хожение, глухым слышание, немымъ проглаголание. Сице может и мое неразумие вразумити, и моему недоумению умение подати да убо о имени Господа нашего Исуса Христа, рекгшаго: «Без мене не можете творити ничто же; ищите и обрящете, просите и приимете».
И далее — призыв к Богу, звучащий как заклинание, вся сила которого в идее дара, который у Бога всегда благ, и в языковой форме выражения этой идеи. Носитель и распределитель дара, столь необходимого сейчас Епифанию, хотя бы для того, чтобы только начать повесть, — Бог:
тъй бо есть Богъ нашъ великодamель, и благих податель и богатых даровъ дародавець, премудрости наставникъ, и смыслу давець, несмысленым сказатель, учай человека разуму, даа умение неумеющимъ, дая молитву молящемуся, даяй просящему мудрость и разумъ, даяй всяко даание благо, даай даръ на плъзу просящимъ, даай незлобивымъ коварьство, и отроку уну чювьство и смыслъ, иже сказание словесъ его просвещает и разумъ дает младенцем.
Дважды упомянутое здесь слово смыслъ, упоминающееся и в других местах «Жития», отсылает к главному дару Бога: отсутствие смысла делало бы бессмысленным все предприятие Епифания. И чтобы не забывали, что дар от Бога, заключительные две фразы предисловия, непосредственно соединяющие его с «Житием», его началом, — о Боге, и слово Богъ, воспроизводимое столь же упорно, как раньше даръ, сменяет последнее:
До зде убо окончавше предисловие, и тако Бога помянувше и на помощь призвавше Его: добро бо есть о Бозе начати, и о Бозе кончати, и къ Божиим рабомъ беседовати, о Божии угоднице повесть чинити. Начнемъ же уже основу слова, имемся по беседу, еже положити начало повести; и тако прочее житие старцево о Бозе начинаемъ писати сице.
Если в повести–житии о Сергии, созданной Епифанием, отражается и личность Епифания, значит, она в той или иной мере присутствует и в образе главной фигуры этого текста — в Сергии. И эта соотнесенность, хотя бы и частичная, «Сергиева» с «епифаниевым» многое значит для понимания личного вклада Епифания в образ Сергия, в «возмущающую» роль составителя, которая неотделима от дополнительных трудностей в выяснении подлинного Сергия. И все–таки знание этих трудностей лучше той легкости, что отгораживает читателя и исследователя от самого смысла образа Сергия, одна (и только лишь одна) из версий которого представлена в епифаниевом «Житии» святого.
4. ДЕТСТВО СЕРГИЯ. ОТ УНЫЯ ВРЪСТЫ
НА ПОРОГЕ
Приступая к описанию жития Сергия, Епифаний, если и не отказывается полностью от «плетения словес» и той риторической пышности и изощренности, усвоенных им в предисловии, то во всяком случае существенно ограничивает это орнаментальное начало — и количественно и качественно, по степени риторичности. Здесь он говорит не о себе — своих сомнениях, замыслах, своем решении, но уже о самом Сергии, о реальных событиях, которые сами по себе столь значительны и самодовлеющи, что, строго говоря, не требуют ни комментариев, ни оценок составителя «Жития» (хотя полностью он все–таки не может удержаться ни от того, ни от другого). Документальность здесь самое важное, и она говорит сама за себя. Изложение становится строже, суше, фактографичнее, и составитель жития отступает, насколько это ему доступно, в тень.
И другая особенность этой начальной части «Жития» бросается в глаза уже при первом прочтении — ее объем, более чем седьмая часть всего весьма обширного и наполненного массой событий и сведений текста. Событий же детства и юности Сергия, по сути дела, немного, и это немногое в многом воспринимается как растянутость, расплывчатость, за которыми узреваются лишь общие очертания. И поэтому нельзя не согласиться с тем, что пишет жизнеописатель Сергия, опирающийся на «Житие», составленное еще Епифанием, уже в XX веке: «Детство Сергия, в доме родительском, для нас в тумане. Все же общий некий дух можно уловить из сообщений Епифания, ученика Сергия, первого его биографа» (Б. К. Зайцев).