И здесь снова возникает понятие «начала» (arxamenos), на этот раз применительно к проповеди Иисуса, которая началась в Галилее после крещения, проповеданного Иоанном (10:37). В других местах Лука использует тот же глагол (archein) для привлечения внимания к началу галилейского служения Иисуса (Лк 3:23; 23:5, Деян 1:1).

Это представление об учениках Иисуса как о людях, способных достоверно изложить его историю, поскольку они сами участвовали в ней от начала до конца, свойственно не только Луке. Хотя до сих пор ученые практически не обращали на это внимания [309] , поразительную параллель к этому мы находим в Евангелии от Иоанна. В прощальной беседе после Тайной вечери Иисус говорит своим ученикам (на этот раз не только Двенадцати):

Метафора суда характерна для Евангелия от Иоанна. Через все это Евангелие проходит мотив судебного разбирательства. Однако здесь понятие «свидетельства» у него вполне аналогично по смыслу тому же понятию у Луки. Лука и Иоанн согласны: для того, чтобы свидетельствовать об Иисусе, необходимо быть с ним «с начала» его служения. (Отметим в примечании, что в Евангелии от Иоанна к «свидетельству» призваны не все верующие христиане, как часто полагают; это специфическая задача непосредственных учеников Иисуса, бывших с ним «сначала». Это мы обсудим далее, в главе 15.) Ин 15:27, возможно, перекликается с началом служения Иисуса, как оно описано у Иоанна. Рассказав о чуде в Кане, Иоанн замечает:

По всей видимости, та идея, с которой здесь согласны друг с другом Лука и Иоанн, не ограничивалась лишь этими двумя авторами, а была широко распространена в раннехристианском движении. По–видимому, здесь особое значение придавалось свидетельствам учеников, которые были очевидцами служения Иисуса с самого начала, с крещения Иоанна, и до явлений Иисуса по воскресении. Это считалось необходимым для Двенадцати; однако были и другие ученики, отвечавшие этому условию, чье свидетельство поэтому обладало особой ценностью. Попробуем найти в самих Евангелиях указания на то, что в них содержатся свидетельства учеников, удовлетворявших этому максимальному условию. Легче всего (по крайней мере, отчасти) найти такие свидетельства в Евангелии от Луки.

Евангелие от Луки — единственное из всех Евангелий — имеет пролог, где автор обращается к человеку, которому посвящает свою работу:

Этот пролог уже многие годы является объектом пристального внимания и обширных дискуссий среди ученых–новозаветников. Мы здесь ограничимся вопросами, важными для нашего исследования — об очевидцах, чьи свидетельства служили источниками преданий Луки, и о нашем отношении к этим очевидцам.

Стоит отметить, что греческое слово, используемое в 1:2 в значении «очевидцы» (autoptai), не имеет судебно–криминалистического значения, характерного для этого слова в английском языке; поэтому не стоит воспринимать его как метафору суда. Autoptai — это просто люди, непосредственно наблюдавшие то или иное событие, знающие о нем из первых рук. (Лавдей Александер предлагает перевод: «те, кто имеет личный опыт в этой области; те, кто знает обсуждаемый предмет из первых рук» [311] .) Однако в словах «бывшие с самого начала очевидцами» ясно выражена та же мысль, что в Деян 1:21–22 и в Ин 15:27; даже выражение ap` arches у Луки и Иоанна общее. Более того: появление этого выражения в прологе Луки позволяет нам разглядеть исторический бэкграунд его труда, который мы обсудим далее.

Большинство ученых полагают, что пролог Луки в целом принадлежит к традиции греческой историографии: для первых читателей он служил указателем на то, что им предстоит прочесть своего рода историческое сочинение. Однако Лавдей Александер бросила этой гипотезе серьезный вызов: тщательно изучив прологи в древнегреческой литературе, она пришла к выводу, что по своей форме и риторике пролог Луки гораздо больше напоминает предисловия к техническим и профессиональным трактатам [312] (например, к учебникам по медицине, математике, инженерному делу или риторике), чем к историческим трудам. (Она не отрицает, что по содержанию Евангелие от Луки и Деяния следует классифицировать как своего рода историографию, но утверждает, что сами по себе прологи к Луке и Деяниям на это не указывают [313] .) Другие ученые, отвечая Александер, признают, что приведенные ею свидетельства и аргументы сообщают нам нечто новое о социо–культурном уровне и контексте трудов Луки, однако не считают, что ее аргументы опровергают параллели с терминологией и концепциями греческой историографии [314] .

Дэвид Луни верно отмечает, что «лишь малая доля греческих исторических трудов дошла до наших дней», и «из тех, что дошли до нас, большинство написано авторами такого социального положения, к какому Лука не мог даже приблизиться — поэтому нельзя ожидать, что он стал бы подражать их изысканному стилю» [315] . Он приводит некоторые, хотя и немногочисленные, свидетельства того, что в своем прологе Лука мог ориентироваться не на лучшие образцы эллинистической историографии (единственные, дошедшие до наших дней), а на «сотни посредственных исторических сочинений, ныне утерянных» [316] . Кроме того, замечает он, «представляется все более вероятным, что различие между историческими и научными [техническими или профессиональными] рrооiтiа [прологами] — в сущности, ложная дихотомия» [317] . Дэрил Шмидт, в очередной раз пересматривая риторику эллинистической историографии, отмечает, что «рамки эллинистической историографии включали в себя широкий круг повествований, отличавшихся и уровнем достоверности, и стилем», и приходит к выводу, что пролог Луки носит в себе явные следы влияния риторических условностей эллинистической историографии. Это делает Луку автором «исторического» сочинения, хотя и не обязательно историком в точном смысле слова. Евангелие от Луки и Деяния входят в широкий спектр «эллинистической историографии» [318] .

Для наших целей важно, прежде всего, историографическое значение выражения «очевидцы от начала» (ар` arches autoptai). Александер, без сомнения, удалось показать, что термин autopt^es употреблялся отнюдь не только в историографии; среди историографов, чьи труды сохранились до наших дней, лишь Полибий (3.4.3) и Иосиф Флавий (Против Апиона, 1.55) используют его в предисловии или иных методологических пассажах [319] в связи с личным наблюдением событий, описанных в повествовании. Далее она заявляет, что «нам вообще нет нужды обращаться к историкам», поскольку в предисловиях к сочинениям технического или профессионального характера можно найти куда более близкие параллели с использованием этого термина в прологе Луки [320] . Однако это утверждение убедительно лишь в общем контексте ее рассуждений, предлагающих «развести» пролог Луки с его историографическими параллелями; если же взглянуть на пролог в целом по–другому — напротив, наиболее уместными параллелями могут стать Полибий и Иосиф. Самуэль Бирског критикует Александер за узкую сосредоточенность на группе слов, однокоренных к autoptein, настаивая, что само понятие, о котором говорят Полибий и Иосиф, было намного более распространено в античной историографии, чем термин autoptein для его описания [321] Более того: если Иосиф Флавий мог (как предполагает Александер [322] в использовании слова autopt"es подражать Полибию — то же самое могли делать и другие историки. Полибий пользовался широкой популярностью и большим уважением, в его труде видели наивысшее воплощение принципов эллинистической историографии — так что для позднейших авторов, желавших написать историческое сочинение, вполне естественно было бы подражать его терминологии, независимо от того, удавалось ли им приблизиться к Полибию во всех прочих отношениях. В любом случае: независимо от того, считать ли autoptai в прологе Евангелия от Луки техническим или историографическим термином — из всего контекста Евангелия от Луки и Деяний не приходится сомневаться, что он имеет историографическое значение: речь идет о людях, видевших события евангельской истории, рассказанной Лукой, своими глазами.