Мы осушили поцелуями слезы друг друга и зареклись раз и навсегда друг друга спасать. Через несколько лет я встретил ее еще раз. Она завязывала своей дочке шнурки и вежливо мне улыбнулась.

Так как бары в конце концов закрываются, а дождь в нашей стране порой льет как из ведра, самые глухие часы ночи я, как правило, проводил у себя дома в четырех стенах. Обычно я просто лежал на кровати, закрыв глаза. Иногда мой мозг по нескольку минут подряд посылал в глаза маленькие белые вспышки, освещавшие внутреннюю поверхность моих век. Если повезет, они превращались в солнечные лучи, которые просачивались наружу через мою ладонь и пальцы. Я понимал, что сплю и еще какое-то время буду качаться на волнах на спине у Фредерика, убаюканный безмятежным покоем.

Это был повторяющийся мираж, который всегда приходил ко мне в краткие минуты моего сна. Понимая, что мне совсем недолго предстоит наслаждаться этим блаженством, я никогда не пытался разговаривать с кашалотом. Я боялся, что его слова меня разбудят. Я вытягивался у него на спине, прикрывая рукой глаза от солнца. Наше морюшко было спокойным, чайки не проявляли к нам никакого интереса, берега не было видно на много миль вокруг.

Я переворачивался на живот и вроде бы снова засыпал. Мое сознание полностью растворялось. Я чувствовал только, как чьи-то легкие как пух руки сплетаются с моими, чей-то теплый живот колышется в унисон с моим дыханием, а к моему лбу прижимается чья-то голова. Идеальные объятия — это редкость, порой они и вовсе неуловимы. Но воспоминаний тела достаточно для того, чтобы их идеальный образ оформился за миг до пробуждения, за секунду до того, как мы снова нырнем в грохот мира.

У ночи, когда я встретил Майю, было странное вступление. День тянулся, словно черепаха, медленно и без пищи. Верный своему утреннему ритуалу, я отправился в кондитерскую, но дверь оказалась заперта, а прилавки пусты. Внутри к стеклу был прислонен кусочек картона, на котором кудрявым почерком, как на тортах, было написано: «Ваш кондитер сейчас радуется жизни за границей». Я почувствовал себя брошенным, но постарался не особенно злиться. Ничего, сделаю себе яичницу, как это обычно бывало в его еженедельный выходной. Впрочем, перспектива провести ближайшие дни без осознания себя как личности лишала меня аппетита и приковывала в моем бункере к окну, которое выходило на улицу.

Я наблюдал за велосипедистами с рюкзаками за плечами, за турками, едущими в старых «мерседесах» под заунывную музыку, за заблудившимися туристами, разворачивающими карты перед спешащими родителями возле школьных ворот. В поле моего обозрения входил отрезок улицы от бистро до аптеки. Два дома посередине были целиком в лесах. У одного из них фронтон недавно обработали пескоструйкой, у другого перекрасили рамы. Маляр поднял вверх свой бутерброд, показывая им на длинный закрытый бутерброд пескоструйщика. Тот сообщил ему: «Бутерброд по-американски». Больше им нечего было друг другу сказать, и они лениво допили остатки кофе из своих термосов.

Родители встречали детей. Если кто-то из отпрысков запрокидывал голову вверх, я приветливо махал ему рукой. Ответить мне тем же они не успевали. Их утаскивали мамаши, в глазах которых я был потенциальным Подвальным Маньяком. Если бы эти глупые козы хотя бы немного задумались, они бы сообразили, что подвал — это довольно нелогично для обитателя третьего этажа.

Этажом ниже находилось консульство Мавритании. Но туда никто никогда не заходил.

Наступила ночь, звезд не было видно, и я стал смотреть на луну. В три часа ночи я выпил чаю и съел пол-яйца. Когда моя мама подъехала на велосипеде, на пол упала чашка и разбилась. Мама стояла под моим окном, такая же молодая, как и раньше. Она нервно зажгла сигарету и шмыгнула внутрь.

Из-за стекла я наблюдал, как она нажимает на кнопки звонков. Так как она находилась в освещенной части, а я в темноте, она не замечала, что за ней следят. Ни о чем не подозревая, она продолжала свое странное занятие. Взгляд у нее был лихорадочный, волосы короче, чем у моей мамы, и улыбка другая. Я остудил жаркий поток своих мыслей, в глубоком восхищении рассматривая девушку, похожую на мою маму.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что нечеткая картинка действительности объясняется не моим нестабильным состоянием, а моей близорукостью. Кто-то из врачей или медсестер, видимо, не поленился вытащить из моих глаз контактные линзы, обрекая меня на воскрешение в тумане.

Я решила, что буду вначале смотреть на то, что находится ко мне ближе всего. Свинцовыми руками я приподняла одеяло. В нос мне ударил запах незнакомого мыла. Меня помыли! На мгновение к горлу подступил приступ тошноты. Здесь им, разумеется, этим часто приходится заниматься — тут всех моют, и все же… Смутно я вспоминала, как меня везли на «скорой помощи», но во время этой поездки я быстро потеряла сознание. Может быть, я тогда наложила под себя? Я представила, как две здоровенные медсестры ловко переворачивают на бок мое обмякшее тело и твердой рукой подтирают мне зад. Не дай бог, если так оно и было!

На мне была просторная светло-зеленая ночная сорочка, грудь обезображивала сетка из тонких проводов с красными липучками на концах. Левая нога опиралась на футуристического вида подставку. «Согнись!» — мысленно приказала я, но нога не слушалась. Многоцветные, причудливые подкожные кровоизлияния на прочих частях моего тела обеспечили бы мне первое место на конкурсе по боди-арту. Я сдвинула одеяло пониже и ощупала свою голову, опиравшуюся на массивную подпорку. Моя правая щека распухла, нос и губы покрылись корками. По лбу вился шрам, похожий на упавшую навзничь сороконожку. Меня наголо обрили. Удивительное дело, но меня это не огорчало. Я погладила мягкий пушок на своей голове вначале с любопытством, а потом даже с какой-то нежностью.