Искренне Ваш Г. А.

28/XII-59

7, rue Frederic Bastiat, Paris 8

Дорогой Владимир Сергеевич

Шлю Вам к Новому Году лучшие пожелания. Но так как Вы пишете, что «гениально женились», то значит желать Вам надо только того, чтобы Ваше счастье длилось. Вот этого я Вам и желаю, притом de tout coeur! [265]

На все Ваши рассуждения, или, вернее, указания, что и кого прочесть, хочу Вам еще раз сказать следующее: я больше не хочу и не могу читать ничего нового. Слишком поздно. Я вовсе не думаю, что новое хуже старого. Но я его «не вмещаю», и если что-нибудь мне еще может быть нужно, то лишь привести в порядок впечатления прежние, и их окончательно проверить. Вы моложе меня, и очевидно любопытнее меня. Я даже музыку слушаю теперь только ту, которую знаю, а «идти с веком» не в силах. Как это ни странно, Ваш друг Берберова, вступившая со мной в переписку [266] , тоже все спрашивает меня: читал ли я X. или Y.? Нет, не читал и читать не буду, хотя вполне допускаю, что X. или Y. — замечательные люди и писатели. Читать стоит только то, что можно «переварить», а мой желудок новой пищи не принимает.

Но вот, например, статейку этой самой Берберовой о «Лолите» [267] я по Вашей рекомендации прочел: действительно, чушь и с невероятным апломбом (апломб хуже, чем чушь: чушь скромную можно бы простить). Но и у Ульянова, другого Вашего друга, — какая самоуверенность!

Ну, впрочем, все это пустяки и суета сует. Я в Париже уже с неделю и пробуду, верно, до 15 января. До свидания, cher ami. Пожалуйста, пишите, хотя бы и о литературе. Если это в Вашем «преломлении», то мне интересно и для меня это тогда не совсем новое и чужое.

Ваш Г. Адамович

Дорогая Татьяна Георгиевна

Шлю Вам самые сердечные и искренние пожелания к Новому Году! Надеюсь, Вы счастливы, здоровы, благополучны — и может быть, собираетесь побывать в этом новом году в Европе, чему бы я был действительно рад.

Ваш Г. Адамович

Paris 28 декабря 1959

23/I-1960

30, Denison Road Victoria Park Manchester

Дорогой Владимир Сергеевич,

Спасибо за письмо. Как всегда, я не помнил, кто у кого в долгу и думал, что я у Вас. Хочу Вам вот что сказать: я писал Вам, что больше ничем новым не интересуюсь и почти ничего нового не читаю, не с тем, чтобы покрасоваться, а наоборот — с сознанием inferiorite [268] . А Вы как будто оправдываетесь, что интересуетесь и читаете. Правы, конечно, Вы, а не я. Надо читать и интересоваться, а если нет, то уж быть каким-нибудь Спинозой, глядящим в потолок и размышляющим о вечности. К сожалению, я ни то, ни другое, — и гордиться мне нечем. Но у меня все острее чувство ухода, прощания с жизнью, а жизнь я очень любил, — и это наполняет мое безделие (умственное). Я все говорю себе: может быть, «там» что-нибудь и будет, но не будет того, что я «здесь» любил. А впрочем, я не уверен, что вообще что-нибудь будет, — хотя скорей все-таки думаю, что будет. Но что?? У меня недавно был такой странный сон — с почти реальным ощущением правды, «автентичности» — об этом будущем, что от его холодной бесчеловечности я до сих пор не пришел в себя.

Ну, довольно об этом. Все ясно и так.

Дорогой друг, Берберову я назвал Вашим другом, конечно, не всерьез, но думал, что кавычки и не нужны. Она — дура, и притом, кажется, оказалась карьеристкой, упоенной своими «лекторскими» успехами. А Ульянов — не дурак, но был бы умнее, если бы не был самоуверен. По Толстому, человек есть дробь: то, что он есть, <на> то, что он о себе думает. Вот, если бы Ульянову уменьшить знаменатель, он был бы неплохим писателем. Даже в стиле его чувствуется, что он — большого о себе мнения. Недели две назад вышла моя книга о Маклакове. Мне очень жаль, что я не могу Вам ее прислать: у меня было крайне мало своих, личных экземпляров. Простите. Мне бы хотелось все-таки, чтобы Вы ее прочли. Там 90 % — воды и общих мест, но 10 % — все-таки не совсем мне чуждых. Кланяйтесь, пожалуйста, очень сердечно Татьяне Георгиевне. Вы пишете, что Вас радует, что я к ней хорошо отношусь. Как могло бы быть иначе? Во-первых — она Ваша жена и сделала Вас счастливым человеком. А во-вторых, даже если это забыть (но я не забываю), она вся светится чем-то таким, от чего светло и другим. Поверьте, я написал это, и мне как-то неловко, что Вы ей, м. б., дадите это прочесть. Но это — правда, и не для «обмена любезностями».

Ваш Г. А.

Вы написали на конверте: Denison Road без номера. № 30.

1 мая 1960

30, Denison Road Victoria Park Manchester

Дорогой Владимир Сергеевич,

Спасибо большое за письмо (даже два!) и простите, что отвечаю с опозданием. Я был в Париже, а там — как Вам известно — жизнь суетливая, отчасти по моей собственной податливости к суете. Но как Вы могли думать — если действительно думали! — что я на Вас «рассержусь» за Ваши замечания о «Маклакове». Во-первых, там не было повода к тому, чтобы «сердиться», во-вторых, я на Вас сердиться не способен, достаточно хорошо Вас зная. Очевидно, Вы меня знаете меньше, если такое предположение допустили.

Но кое-что я хотел бы Вам ответить: некоторые мои фразы Вам кажутся «алдановскими» и Вы говорите, что «Толстой так не написал бы». Это совершенно верно. Но я не люблю стилистического «толстовства», т. е. его нагромождений и бесцеремонности при отсутствии его единственной в нашей литературе силы. Надо иметь право писать, как Толстой, и до некот<орой> степени Ремизов прав, что «у Т<олстого> нельзя учиться» [269] . Ну а насчет Алданова разговор был бы долгий. У А<лданова> есть скромность и антипоэтичность, которую я очень ценю, даже в стиле. Мне кажется (по некот<орым> Вашим замечаниям в письмах за последние годы, — напр<имер>, об Андрееве-Хомякове «Трудн<ые> дороги» и др.), что Вы стали слишком чувствительны к «художественности». По-моему, нет ничего опаснее. Вас как будто смутил Набоков. Он почти гениально талантлив, не спорю, но образец это дурной, и, кстати, «Лолита» — в конце концов совсем плохая книга.

Но главные мои возражения Вам — о Толстом. Я не писал — и не думаю этого, — что он в любви к людям впереди всех других. Тут я с Вами совсем согласен, и что Плевако [270] должен бы войти в рай раньше его — верно (впрочем, если только рай создан для детей, — се qui est a discuter! [271] ). Но что Толстой действительно говорил то, что сказано в Евангелии, и ничего от себя не прибавил — по-моему, истина совершенная. Мой «агрессивный» тон, в котором Вы меня упрекаете, только к этому относится, и что Соловьев и другие спорят, в сущности, не с Толстым, а с Христом — по-моему, неопровержимо. Толстой был несговорчивый, бескомпромиссный человек, все этим и объясняется. Нам же всем, т. е. Соловьеву, Достоевскому, людям мельче его, хочется сохранить все, что нам дорого. Но, м. б., у него было мало снисхождения к людям, — т. е. того было мало, что было у Плевако и есть у Церкви, в частности православной. Это и драма, и путаница, из которой нет выхода. Кстати, сейчас у меня лежат воспоминания Гольденвейзера о Толстом [272] , средне-интересные, — но там Т<олстой> говорит по поводу какой-то бабы, верящей в то, во что он учил не верить, — что «каждого надо оставить верить по-своему» и «никого не отнимать у Бога». Ну, довольно, — я с Вашей критикой не во всем согласен, но читал ее, как что-то нужное и как одну из возможных истин, еще раз подтверждающую мое давнишнее сомнение в существовании истины одной, исключающей все другие.