Но я стоял над могилой и безутешно рыдал…

Как дитя далеких дней и лет…

А на могилах матерей мы вновь — в последний раз — становимся детьми… И безутешно рыдаем, чтобы нас погладили по голове…

Да уже некому…

…Всю жизнь я готовился к этой разлуке, к этому неизбежному прощанию, но так и не чуял, не знал, как это неизбывно разрывчиво раздирающе больно…

И куда на земле деться с этой болью?.. Как человек переживает такое?.. И его сосуды не разрываются?..

О Боже!.. Кто поможет?.. Ты?..

И я вспомнил древнее изреченье Саади: “Уезжающий уносит с собой только четверть страданий…”

И я поехал по осенней Руси — а тогда стояла златолиственная, златохмельная осень — на своей старенькой “Волге”, которую я некогда купил на деньги от Нобелевской премии вместе с зимней генеральской дачей в поселке Трудовая, где и жил одиноко, но свежо и счастливо…

Ибо многочисленные друзья и столь же частые женщины всегда нежно, и хмельно, и заботливо, щедро гостили у меня…

Я был — открытый всем ветрам холостяк, вечно распахнутый всем другам, подругам, всем сквознякам жития-бытия…

Я был — странноприимный дом, гостиница, отель, мотель, караван-сарай, столовая, бар, вожделенная “хата” для тайных любовников…

И вот теперь со своей неутихающей болью я ехал среди неоглядных русских златых лесов, боров, перелесков, низких, смиренных, упоительных речушек…

Я ехал, куда глаза глядят, и куда ведут наиболее пустынные, заросшие ивняком-березняком дороги… Окрест была золотая, осенняя безлюдная русская пустыня…

Казалось, что из золотых лесов выйдет караван золотых верблюдов или лосей…

Я думал, что на огромном хладеющем ветре-листобое неоглядных, святых, русских равнин и холмов боль-резь моя развеется, утихнет, как бедный костерок охотничий на ветреном косогоре иль лугу…

И я спасительно шептал стихи своего любимого поэта, безвестного моего современника Z, который тоже однажды, бесприютно, сиротски переночевал в моем радушном доме, и всю ночь пьяно рыдал от вселенского своего одиночества и бесславия, и не прочитал вслух ни одного своего стихотворения, ибо не знал их наизусть, и повторял латинское изреченье: “Слава — солнце мертвых”…

И любимую, и тоже латинскую мудрость Иоганна Себастьяна Баха: “Соли Део Глория”… Только Богу слава…

И вот теперь я ехал по осенней Руси и шептал это стихотворенье Z:

Кликуша

Я умру вместе с русской последней деревней,

Когда в очи и в душу полезет победный бурьян,

И когда над забытою Русью в траве продираясь последней,

Лебединый последний навеки взойдет, просквозит караван.

Я умру вместе с русской последней деревней,

Вместе с русским последним опойцей пропойцей Сильвестром попом,

Вместе с русской последней вдовой заревницей бездонной солдаткой Лукерьей,

Что покорно полвека с войны дожидалась убитых сынков…

Я умру, распадусь вместе с русской последней, трухлявой орловской избою,

Вместе с церквью последней, в которой лишь мышь да зола,

Вместе с нашим льновласым, кудрявым, пианым, раздольным Христом,

что приколот, прибит, пригвожден, притеснен ко кресту ко березовому.

И Его — Одного на Руси неповинного — некому снять, спеленать обласкать…

Я умру вместе с русской последней, блаженной деревней,

Я обдамся, упьюсь из колодца последнего дремной, прогорклой невольной, забытой, сиротской водой…

Русь!.. Слеза ты моя!.. Да была ль ты?.. Была ли твоя золотая деревня?..

Или был только шелест сентябрьских твоих златотканых, златопарчовых, златохладных,

златосеребряных, златодымчатых, златотягучих, златозадумчивых рощ?..

…Русь! Слеза ты моя!.. — повторял я…

Я глядел на златоплещущие леса и думал о том, что у японцев есть всенародный праздник цветущей сакуры-сливы, когда все японцы в блаженном забытье созерцают цветущее дерево…

А Русь — это страна неоглядных лесов, страна золотых, неистовых, целительных листопадов, и нам нужен Праздник Листопадов…

И чтобы в эти золотистые, бархатистые, шелковистые, парчовые дни мы бежали бы из обреченных городов и бродили в опадающих дубравах, осыпанных золотыми, нежными листьями…