О Боже!..

Вы там вечно будете катать тот велосипед… с той ношей, качающейся тяжко в простынях…

Как Сизиф катал свой камень…

Но я не хочу этого…

Мне и вас (даже вас!) жаль… да…

…Потом мы с Михаилом Сергеевичем на том же велосипеде отвезли на аэродром и мою тихую, тихо сгоревшую, оттрепетавшую, как бабочка на огне, матушку…

И я на военном самолете улетел с ней в Москву, а потом в Ленинград…

И вот я с матушкой моей на Серафимовском кладбище…

И мы в последний раз пришли вдвоем, а уйду я один…

…О, мой мудрый, бессмертный (в отличие от меня — скоротечного) Читатель!

Я знаю, ты справедливо ждешь от покосившейся, как брошенная изба, некогда Великой Словесности нашей, маниакальной эротики, запредельной мистики и сладкой крови вожделенных жертв!..

И ты брезгливо и высокомерно скажешь мне: “В твоей исповеди много политики!..”

Брат мой! Но много политики и у Данте, и у Толстого.

О Боже! Но много политики и у Спасителя Иисуса Христа Богочеловека. Иначе Его бы не распяли те властители-слепцы, которые занимались только политикой и не знали иного…

Увы, брат мудрый мой, увы…

И еще: мне кажется, что Иуда, и Синедрион, и царь Ирод, и прокуратор Пилат, и (самое главное!) безымянный римский солдат, окунающий копье в Тело Распятого, — все одинаково — повторяю — все одинаково виноваты! и перед людьми, и перед Творцом!..

И будут — и были — одинаково! жестоко! мучительно наказаны!.. да!..

Ибо если бы этот безымянный солдат не выполнил преступные приказы — бессильны бы были все именитые убийцы!.. И тщетны были бы их повеления!..

И в песке забвенья лежали бы тусклые имена их… Да!

Вот и ты, мой родной и редкий читатель, не спеши окунать свое критическое копье в мой бедный роман… как римский солдат в Тело Распятого…

Да!..

Но!..

…Но я на Серафимовском кладбище, в Ленинграде… Вместе с усопшей матушкой моей…

Всю жизнь я боялся этой надвигающейся материнской смерти, этой нестерпимой разлуки…

И вот я стою над могилой моей матушки на Серафимовском кладбище, и землистые могильщики забрасывают свежий гроб невозвратной землей…

И я неумело бросаю сырые комья, нежно разрыхляя, разбивая, разминая их дрожащими своими перстами, чтобы звучно не бились они о гроб и не тревожили матушку мою в великом таинственном сне её…

…Матушка, спи, пока Господь не пришёл за тобой…

Потом я и горстка ленинградских таджиков-беженцев устанавливаем в свежую, податливую землю дубовый православный крест и рассыпаем вокруг креста её любимые красные садовые гвоздики, предварительно изломав, исказив их тугие стебли, чтобы кладбищенские воры не унесли их… до того, как загробные Ангелы не унесут, не восхитят её душу, если Они не восхитили её тогда уже — в родном, обгоревшем дворике, где она тихо наклонилась и померла “за други своя”…

… Матушка, спи, пока Ангелы не восхитили душу твою…

Все мы краткие гости на земле, но после Воскресения Христа — мы и на погосте стали гости…

Уже и кладбище стало перроном, с которого поезда уходят в рай или в ад…

Мне кажется, что поезд матушки моей ушел в рай…

Иль?..

О Боже!.. опять я не знаю!..

Но я всегда поражался, когда видел, как на кладбищах живые люди рыдают над усопшими…

Но ведь на кладбищах, в могилах пусто — нет там никого, кроме плотяных останков…

Нет там никого после того, как Распятый воскрес, взошел и, “смертию смерть поправ”, даровал нам вечную жизнь…

Всем человекам на земле даровал: и тем, кто знает и верит, и тем, кто был заблудшей овцой слепой.

Разве не это Великая Всеобщая Любовь, которую Он принес?..

А бессмертные души давно излетели, ушли в Царствие Небесное!..

Так что же мы рыдаем, как язычники, над пустынными могилами?..

Так что же мы рыдаем на пустынных перронах, когда ушли все поезда?..