И я Иван Илья-В Поле Скирда в Поле Беда и я Иван Илья Звонарь Твой бегу бегу тщусь за Тобой Отец мой!..

И еще в руке Спаса была малая свеча и Он зажег её от угольцев церкви и она взялась затрепетала в руце Его и была в перстах Его как малая церковь кроткая горящая.

И они уходили…

И уходила с ними изобильная богатая сизая дымная туча, в которой метались вились бились ветвистые колосистые огненные молнии как жемчужные рыбы в темной реке наводненья.

И они уходили и туча богоданная отзывчивая уходила с ними, как привязанная, как послушная.

И они уходили и уходила с ними туча-река с рыбами-молоньями.

И только мать моя Анастасия в вологодской кружевной ночной безвинной беззащитной своей рубахе неслышно шептала метала вслед им:

— Отче! устала я от дорог стезей руських… аз ведь днипровская сарафанница византийськая дальная полянка беглянка…

И устала от стезей Руси многокровавых…

Господь мой егда же призовешь мя мя мя от трудов земных к небесному упокоенью к небесным селеньям блаженным?

Когда Господь мой?..

И Он обернулся.

И Он обернулся.

И он обернулся на малый земной шепот матери моей.

И свеча горела в руце Его.

И Он обернулся на малый шепот скоротечной матери моей, потому что знал чуял Он мир сей от движенья лапки муравья лесного до лучезарного тайного хода ночной безымянной неизбывной звезды.

И Он обернулся на шепот матери моей и на стенанья ея и сказал напоследок улыбаясь пресветло:

— Дщерь моя… Подругиня полевая вольная моя… Сын твой последний ждет тя на дереве, как птенец некормленный.

Иди с ним до срока моего…

Ибо одиноко дитя…

Ибо одиноко люто ныне человеку на Руси без меня…

Но грядут сроки…

Но грядут времена…

Жди дщерь моя…

Жди Русь Святая моя…

…Жду жду жду жду Отче…

Да гляди — коса моя златая прочахла на ветрах и стала аки солома ломкая… И побились потратились порушились древлие сарафаны кумачники терема византийские заветные моя. И ночная сокровенная руськая рубаха моя мокра от вдовьих слез…

Но я уповаю…

Но Муж в милоти багряной со свещой горящей кроткой уже уходил вместе с Иваном-Ильей звонарем погорельцем.

И туча уходила с ними за кладбищенскую гору Фан-Рамит.

…Отче! и только однажды на земле этой Ты живой плотяной трепетный как летнее сквозное пуховое облако небесное Ты живой во плоти земной являешься улыбчивый являешься быстротечному человеку…

И не всякий узнает Тебя.

И я дитя и я отрок малый ночной вешний не узнал Тебя но почуял Отче на одинокой смоковнице под ливнем глиняным и молниями трескучими сырыми благодатными…

Но! но! но!

Но Ты явился мне еще однажды в подмосковном икшанском летнем березовом лесу лесу лесу, когда матерь Анастасия купала меня в медном тазу в воде солнечной льнущей льняной доброй шелковистой воде воде воде и потом дала мне блюдце гжельское и сказала:

— Тимофей Тимоша иди собери спелой духовитой земляники лесной…

Кто разом съест летом блюдце земляники — тот ядреный не будет хворать всю длинную русскую зиму…

И я пошел в лес и искал землянику, но не находил…

И встретил у берез светлошумящих на лесной опушке Человека в позабытой русской косоворотке и кирзовых побитых сапогах и Он улыбнулся мне, словно узнал, и протянул мне две ладони полные рубиновых пахучих млелых чистых крупных ягод и сказал:

— Возьми отроче.

И я стал есть с Его ладоней как птица прирученная дикая алчная птица клюет с рук.

И было много ладной земляники на ладонях Его и я ел её, но её не убывало…

И я насытился, но на ладонях щедрых его еще была ягода и я хотел взять её, но она не давалась более и я увидел, что это уже были крупицы крови от гвоздинных ран язв незаживших еще…

И когда я дошел до них, Он убрал ладони и сказал:

— Дитя, рано еще тебе знать о крови…

Еще твои земляники зреют, а раны твои вдали да не придут не достигнут тела твоего чистого от солнечной ласковой воды.

Блажен ты дитя лесное в земляниках твоих…

…И тут дивно свечерело дымно сизо тепло в лесу средь среброствольных чудовых дремливых струящихся берез берез берез моих русских…

И явился задумчиво час июньских сиреневых сумерек лесных…

И я сказал: