— Дяденька, не уходи…Так хорошо, сонно с тобою. Покойно…

Давай ляжем в лесу под березу тихую чистую да уснем с тобой вечерним сладким сном как с родным отцом.

— Да мне еще сынок собирать быстротечные земляники для детей моих многих, — сказал Он певуче да властно да ушел с опушки в чащу берез вечереющих темнеющих зыбкоплещущих снежноствольных в чащу берез чарых очарованных, а из чащи взамен соловей запел запел запел полноводно.

Заполонил затопил соловей весь березовый лес серебряными трелями зыбями волн’ами волн’ами волн’ами…

Рассыпал по лесам неоглядные несметные лунные певучие жемчуга да яхонты — не собрать не взять их необъятных…

Заворожил меня, увлек от Сборщика земляник.

…И соловей — певец, певун Бога, а поэт — певец Христа.

И их песнь одна во все века!.. да…

И ушел Сборщик земляник.

И я звал кричал в роще, но не вышел Он.

И только однажды, когда я поймал бабочку-капустницу ночницу и изорвал измял пыльцовые летучие крылья её, Сборщик земляник почудился? привидился? явился? мне в кустах ивовых у реки Пахры…

И погрозил мне улыбчиво перстом земляничным и больше не трогал я ни бабочек, ни стрекоз, ни иных малых сих тварей, потому что вспоминал строгий земляничный добрый перст его и ладони щедрых земляник и язв.

И боле не видел я Сборщика Земляник целебных ни в детстве моем, ни в отрочестве, ни в зрелости, ни в смерти моей…

…И вот я ухожу в последние вешние ярые волны волны волны в текучие холмы горы водяные родной реки реки моей Кафирнихан-Рай…

И вот я ухожу в прощальные волны реки, потому что устал я жить среди мертвых потому что устал я страдать за людей, а отрешиться не могу, как мудрецы отшельники святые монахи пустынники дервиши, которые равно глядят на добро и зло…

Но сказано в древнем папирусе: «Добро ярче изумруда в черной руке невольника…»

Да…

И вот я ухожу в реку навек в сорок лет моих зрелых полных сильных, потому что устал я..

Ибо страшна не смерть, а умиранье…

И вот я ухожу в реку…

Но гляжу на противоположный текучий берег, где в пухе зеленом первом смутном стоят младые прибрежные тополя азийские туранги.

И я гляжу на тот берег и тайно тайно уповаю уповаю: там не явится ли дымно улыбчиво мой Сборщик сладких земляник малин лесных тот дальный дальный дальный?..

Иль не погрозит не помашет не запретит мне земляничным строгим перстом пальцем?..

Да только я ныне знаю, что персты Его не земляничные а персты Его кровавые…

…Отче Отче! — и я кричу на брег иной — Отче Отче неужель за тридцать лет персты Твоя на Руси Твоей не зажили не зажили не зажили?..

И страждешь?..

…Не зажили, мой дальный лесной мальчик…

И стражду…

И я гляжу на тот берег и уповаю…

Да нет Его в кустах туранги…

…Отче и только однажды Ты живой плотяной являешься…

…И вот я стою на той смоковнице и мать моя Анастасия стоит под деревом в ночной рубахе босая…

И Генералиссимус-Азраил стоит рядом и пытается раскурить трубку колхидских Табаков, но ливень залил табак и табак мокрый сырой и не горит не берется он а только шипит и Владыка Империи и Тиран Народов хмурится печалится и рыжие усы его по-старчески мелко снуют дрожат от гнева и мне жаль его…

И Муж в милоти багряной и Иван Илья — В Поле Скирда в поле беда с оторванным колокольным билом-языком в руке и туча с молоньями уходят за кладбищенскую гору гору гору…

Оле!..

Отче!..

И Ты уходишь со свечой в руце…

И туча Твоя уходит…

И мужик звонарь погорелец Иван Илья Твой уходит с оборванным напрасным языком колокольным…

И от него пахнет острым тошным паленым жженым живым волосом, но он шепчет шепчет заходясь захлебываясь счастливою слюною:

— Осанна! Осанна! Отче! Щедре!.. Аллилуиа! Аллилуиа!..

Господь мой избавитель!..

И я иду на Русь немую безглагольную бесколокольную и там стану звонарем божьим!..

И ударю во все колокола усопшие!..

И верну язык красный малиновый звон русским колоколам удушенным умолкшим!..

И я несу колоколам язык их как матерь млековый сосок несет голодному дитя ребенку!..

Оле!..

…Да?.. Звонарь Руси немой бражной бесколокольной — и ты вернул язык немым колоколам Руси?..

Иван Илья-В Поле Скирда в поле беда иль ты?..

…И через тридцать лет я встретил тебя в талом суздальском ополье поле поле поле невиновном вороньем.