Шрифт:
После того как осенью Фока, прозванный Медведем, погиб в потасовке с охранявшими обоз мужиками, не осталось никого, кто знал о месте схрона. А это означает, что им не сможет воспользоваться никто, кроме Кузьки, и, если ему когда-нибудь суждено выйти из этой ямы, у него будет на что безбедно провести остаток своих дней, сколько бы их ни было ему отпущено Богом. Кузька отодвинул в сторону впившуюся в шею толстую соломину и, уставившись в темноту, ухмыльнулся — здорово тогда все вышло.
Тем поздним осенним вечером ватажники подстерегли на дороге, пролегавший через лесную чащобу, небольшой обоз. Кузьке, вопреки обыкновению принявшему участие в нападении, в суматохе удалось приблизиться к увлеченному грабежом Фоке и, на мгновение свесившись с седла, одним движением, оставшимся никем не замеченным, перерезать ему глотку. «Медведь убит!» — первым крикнул он и тут же с громким гиканьем пустился следом за перепуганным мужиком, который привстал из-за повозки и, видно, собирался скрыться с места побоища за кустами, растущими у обочины. Всадив свой короткий меч ему в спину и быстро, одним махом, вернувшись к той повозке, где на вспоротых мешках лежало тело зарезанного товарища, Кузька спрыгнул на землю, засыпанную пожухлой листвой, и по–бабьи запричитал. Крик его был услышан всеми, многие видели, как он ринулся догонять кого-то, и теперь, когда уже можно было праздновать очередную маленькую победу, ватажники услышали, как горько убивается их вожак, стоя рядом с телом самого близкого своего друга и приговаривая, что отомстил его убийце. Несколько дней Кузьма ходил чернее тучи, мрачно молчал. Видя его горе, ватажники, чьи сердца давно уже огрубели, искренне сочувствовали ему. Он же в душе ликовал.
Фока давно уже донимал Кузьму своими неуместными шутками и намеками. То, заговорщицки подмигнув, он говорил шепотом, что ему кое-что о нем известно, и, указывая на Кузькин шрам, ржал, словно конь, то при всех начинал упрекать главаря в том, что тот редко стал участвовать в набегах. «Стареть ты, никак, начал? Может, тяжка тебе твоя ноша стала, отдохнуть не хочешь ли? — спрашивал Фока с неподдельным сочувствием в голосе, так что Кузьке и в самом деле вдруг хотелось признаться в том, что ему надоело скрываться в лесах, жить по норам. Когда-то давно, в пылу откровения Кузька проговорился в разговоре с Фокой, что намерен, как только наберет добра побольше, уйти из леса и обосноваться где-нибудь подальше от властей. Фока, видно, не забыл тот разговор и в первый раз припомнил его, когда они вместе еще с двумя ватажниками припрятывали в укромном месте награбленное.
— Неужто столького добра на безбедную жизнь будет мало? — спросил тогда Фока, строя из себя этакого простачка и с удовлетворением заметив, что к его словам прислушались напарники.
— Одному, может, в самый раз, но ведь это ж всей ватаги добро, а всем тут маловато еще, — ответил как ни в чем не бывало Кузька, который чувствовал на себе пристальные взгляды.
— Да, всем, пожалуй, и в самом деле маловато, — протянул Фока и, почесав затылок, многозначительно добавил: — А вот нам точно хватит.
— Ты, Медведь, зря такой разговор завел! — строго проговорил Кузьма, стараясь не потерять самообладания. В тот момент он хорошо понимал, что силы неравны, и если те двое, которые пока лишь внимательно прислушиваются к разговору, встанут на сторону Фоки и решат разделить добро между собой, то ему троих не одолеть. Впрочем, не смог бы он одолеть и одного Фоку, которого не зря прозвали Медведем. Кузька сплюнул и со злостью сказал: — Разве тебе не ведомо, что общее это добро! И пока я ватагу вожу, так оно и будет. Разве не сговаривались мы о том со всеми, что не след накопленное с таким трудом, по крохам раскидывать? — Видя, что ватажники, согласно кивают, он стал напирать с удвоенной силой: — Ты ведь, кажись, когда совет держали, тоже голос свой подавал и, как все, зарок давал. Что ж теперь тебе неймется? А? Отвечай-ка, Фока!
— А что я сказал? — почувствовав, что не имеет поддержки, стал оправдываться тот. — Разве ж я брать добро предлагал? Это ж я так, на глаз определил, что мало на всех будет, лишь пятерым, ну от силы десятку ватажников хватит. А нас-то! У–у скоко. Вот я и говорю, раз так мало, то, значится, нам и дале по лесам в ожидании поживы плутать придется. — Закончив свою речь, он глубоко вздохнул и для верности снова повторил: — Я, Кузьма, добро брать да делить не предлагал! Плохого обо мне не подумай!
Кузьма хорошо помнил не только давнишнюю беседу в лесу, но и то, что именно тогда решил обязательно избавиться от ненадежных свидетелей. Вскоре случай помог разделаться с одним из них. Попав как-то вместе со всеми под проливной дождь, крепкий с виду мужик неожиданно захворал, словно болезнь до поры до времени таилась в его могучем теле и, воспользовавшись случаем, враз накинулась на него и быстро одолела. Другой тоже долго не протянул — играл в кости со своими же и, как потом объяснили случившееся Кузьме, уличив кого-то в обмане, сцепился с ним и в потасовке неудачно упал на чей-то нож. Кузьма мало верил в неудачное падение, но разбираться и наказывать никого не стал, приказав закопать убитого в молодой березовой рощице. На следующий день ватага, снявшись с места, отправилась искать поживы в других краях, оставив после себя истоптанные и изгаженные поляны, с черными плешинами кострищ и кривой, наскоро сделанный из веток крест, воткнутый в холмик, появившийся на краю лужайки.
Избавиться от Фоки и не вызвать ничьих подозрений было труднее, но и это удалось сделать. Зато теперь Кузька был уверен, что сколько ни пытай князь взятых в полон людишек, а рассказать о том, где припрятано награбленное, никто из них не сможет. Дело оставалось за малым: самому невзначай не проговориться.
Он дремал, свернувшись в клубок, чтобы сохранить какие-то остатки тепла, когда сверху послышались голоса и щит сдвинулся в сторону, приоткрыв не тонкую щелочку голубого неба, а распахнув перед узником по казавшееся огромным пространство.