Шрифт:
Кузька зажмурился от яркого света, спросонья не осознавая, что открывшийся простор говорит о каких то изменениях в уже привычном для него укладе.
В яму, едва не угодив в него, опустилась лестница, и суровый стражник прикрикнул на непонятливого узника, чтобы тот поторопился и поскорее вылезал из своего вонючего логова. Кузьма поднялся и, схватившись негнущимися пальцами за перекладины, стал медленно подниматься по ступеням, с трудом переставляя онемевшие ноги.
Изба, к которой его привели, оказалась совсем рядом с его мрачным логовом. Кузьма лишь вошел в небольшие сени, как почувствовал, что, словно воск, начинает таять от охватившего его тепла.
Узкая дверь без скрипа отворилась. Стражник толкнул замешкавшегося пленника, и тот, едва успев пригнуться, чтоб не удариться о косяк, переступил порог и очутился в светлой чистой горнице. Быстро оглядевшись и найдя взглядом икону, он истово перекрестился, неуклюже двигая связанными руками, и уставился на сидевших за крепким столом людей, из которых никто ему не был знаком.
С нескрываемым интересом люди, которым князь поручил вести дознание, рассматривали вошедшего. О его прегрешениях все они были хорошо осведомлены и теперь сами получили возможность убедиться в правоте тех, кто говорил о злобе и коварстве Кузьки Косого.
Молчание длилось всего несколько мгновений, но оно показалось обеим сторонам очень долгим.
— Поклон вам, бояре, — не в силах более выдержать изучающие взгляды, сказал хриплым голосом Кузьма и низко поклонился.
— Вот и свиделись мы с тобой, Кузька, — намеренно не отвечая на приветствие, будто его и не услышал, проговорил мрачно воевода. Он про себя отметил, что и крестное знамение выглядело чересчур нарочито, и поклон, отвешенный главарем татей, был не достаточно глубок и сделан вроде как из одолжения, а не из уважения к собравшимся мужам. — Давно о тебе народ говорит, — проговорил Егор Тимофеевич, рассматривая Кузьку исподлобья.
— Мало что народ говорит, — нагло вставил слово Кузька, — только не всему верить-то надобно.
— Посмотрим, кто прав окажется, — внешне невозмутимо сказал Егор Тимофеевич, которого сильно задело то, что Кузька говорит с ним, нисколько не смущаясь и, кажется, ничего не страшась. — Ежели кто один слово сказал, может, и в самом деле этому слову веры было бы мало, но вот только о тебе со всех сторон молва черная идет. От нее ты вряд ли отмоешься.
— Что ж заранее меня с грязью мешать, — проговорил Кузьма все так же невозмутимо, — ты б, боярин, меня самого сначала порасспросил, может, я не так и замаран, как молва утверждает. Неужто неведомо, как людишки из зависти да корысти очернить могут?
— Для того тебя, Кузька, сюда привели, чтоб расспросить да всю правду выведать, — заметил воевода, которого все больше злил этот самоуверенный человек.
— У меня никаких тайн нету. Какие тайны у сирого и убогого? — ответил спокойно Кузька, радуясь в душе, что догадался с толком провести время в своей темнице и приготовиться к дознанию, которое, по его мнению, оказалось не таким страшным, как ему представлялось.
Егор Тимофеевич понимал, что не имеет права показать свое раздражение, которое наверняка будет всеми расценено, как признак слабости. Имеющий немалый опыт ведения открытого боя с противником и малосведущий в тонкостях дознания, воевода повернул голову в сторону Самохи, постаравшись всем своим видом показать, что он вовсе не ищет у него поддержки, а просто–напросто считает свою миссию выполненной и со спокойной совестью передает тому бразды правления. Самоха будто только того и ждал.
— А это мы посмотрим, есть они али нет, — проговорил Самоха, и Кузька почувствовал, как этот невзрачный человек впился в него своим острым взглядом. — Вот скажи нам для начала, чтой-то ты сирым да убогим надумал называться. Неужто думать смеешь, что нам не ведомо, кто во главе татей, кровью руки свои обагривших, стоял? Али нас за несмышленых отроков почитаешь?
Голос говорившего был Кузьке неприятен, он, как и буравящий взгляд, копошился в его мыслях словно червяк в яблоке и мешал сосредоточиться.
— Это я и во главе? — произнес Кузька, выказывая всем видом свое удивление. — В ватаге, что князь в лесу захватил, почитай, едва ли не все силой не обижены, не то что я, убогий. Что ж ты меня, боярин, над ними поставил? Разве ж мог я татей в руках своих держать?
Он недоуменно пожал плечами и вытянул вперед связанные кожаным ремешком худые руки, но тут же опустил их, поняв, что совершил непростительную оплошность. От сидевших за столом не укрылась поспешность, с которой он это сделал, но рассмотреть на длинном грязном Кузькином пальце крупный перстень успел только Самоха, однако тот как ни в чем не бывало продолжил допрос.
— Зря, зря, наговариваешь на себя, — как-то добродушно сказал он. — Чтоб над людьми стоять да их в руках держать, опреж всего не сила нужна, а разум. А им, как мы видим, ты не обижен.
— Хочу свой живот сохранить, потому ужом изворачиваюсь, чтоб вас, бояре, в невиновности своей убедить, — жалостливо проговорил Кузька, решивший, что немного перегнул, демонстрируя свою хитрость.
— Ну, ну! Плакаться-то тут нечего, — прервал его Самоха, — жалости к тебе нет здесь ни у кого. Не старайся! Слезу из глаз наших не выжмешь. А вот ежели на самом деле о шкуре своей печешься, так на вопрос наш ответь. Коли ответишь, подумаем, как тебе помочь живота не лишиться, а уж ежели исхитряться станешь — не взыщи, пред князем за тебя и словом не обмолвимся.