Неизвестно
Шрифт:
Этот сон как наваждение последние годы преследует меня. Сколько раз снился там, в Чирчике, сейчас в родительском доме. Только вместо пропасти колодцев, арыков — тихая бездонная заводь.
Слышно, как мать на кухне кому-то вполголоса выговаривала:
— Ну как же это так можно? Ты мне скажи, что себе позволяешь? День только начинается, а ты уже назюзюкалась.
Пьяный женский голос оправдывался:
— Теточка Марусечка, теточка Марусечка, не хотела, ну не хотела, так Валю- ха подкатила с утра на велосипеде. У нее полторачка самогонки. Давай, говорит, пока твоего дома нет.
— Как нет, когда он с утра по двору ходил? — голос у матери недоверчивый, но строгости не теряет.
— Вот, пока ходил, мы с Валюхой эту полторачку и. Это же если он меня увидит, убьет, ей-богу убьет. Я ведь вчера ему сказала, что бросаю пить. Он икону дал, говорит: «Целуй и поклянись, что бросишь!»
— И что?
— И поцеловала, и поклялась, да тут Валюха на велосипеде. Ей-богу, бросила бы, вот те крест, да у Валюхи полторачка. Убьет меня Петро, ей-богу, убьет! Что мне делать? — слышны всхлипы.
— Ты Бога не тревожь, сама виновата. А ко мне чего пришла? Петро приказал, когда пьяная придешь, гнать взашей, пусть под плотом пропадает.
— Теточка Марусечка, он же убьет. Я пару часиков прикорну, и все пройдет. Вон там, за печкою.
— Анюта, сын приехал, и что я ему скажу, что пьяницам потакаю? Сколько раз ты.
— Какая же я пьяница? Так, для настроения. Просплюсь и домой. Только бы Петро не увидел, убьет он меня, — пьяные всхлипы перешли в пьяные рыдания.
— Знаешь что, Анюта, не могу. Сын приехал, что он подумает?
— На колени встану, теточка Марусечка! — на кухне что-то шмякнулось на пол.
— От, беда-горе, — вздохнула мать и сердобольно разрешила: — Иди, ложись. Фуфайку давай под голову положу, беда-горе.
Мать задернула занавеску, отделявшую запечек от кухни, потихоньку приоткрыла дверь и вошла в большую комнату. Увидела, что я не сплю, спросила:
— Тут покушаешь или на кухне? Давай я сюда принесу, — отдернула занавески на окнах, но в комнате немножко стало светлее, и она щелкнула включателем. — Иди мойся, брейся, да не пугайся, там за печкой Анюта храпит. Кто бы мог подумать, что сопьется. Ладно, Валя Чудикова, та с малолетства самогонку видела, около самогонного аппарата и выросла, ее батько гнал эту гадость безбожно. А Анюта? Я думаю, сынок, что этот грех за нее пусть берут те, кто в Беловежи заседал. Пусть на их совести и эта погубленная душа будет. Они же с Петром денег дочери на квартиру насобирали, таким потом, что страшно подумать. Деньги-то и пропали. Петро держится, а Ганна совсем запила. Каждый божий день! Петро найдет пьяную, на руках принесет до хаты. От, беда-горе... Он ее и до столба во дворе привязывал, чтобы люди видели, ничего не помогает. Ничего.
Пока я завтракал, она сидела напротив:
— Огурцы у меня в этом году удались, видишь, какие. Это потому, что в бочечку засолила, и картошка хорошая, я ее чуть припушила салом с луком, ты такую в детстве любил.
Я кивал головой.
— Что-то у тебя, сынок, аппетита нет, дума какая гложет? Может, в семье что не так?
— Да все так, мать, все так! Надин подарок не примеряла, а ты примерь, а дети привет передают. Надо мне на почту сходить, позвонить.
— А чего на почту, у Рымашевских есть телефон. От них и позвонишь. А до почты пока дойдешь, нитки сухой не останется. — Она убирает со стола, вытирает клеенчатую скатерть. — Адась Рымашевский не с тобой ли в школу ходил?
— Да нет, он на пару лет постарше. А что?
— Когда Польша ницма грохнулась, так он туда чего только не волок, и как та граница выдерживала. Там у них еще с запольских времен родня, а теперь оттуда сюда возит. У него по здешним селам четыре ларька, если не больше, — и мать начала перебирать села, где Адась имел ларьки. Считала, запуталась, снова начала считать, снова запуталась. — Тьфу, старая, совсем одурела, оно мне надо. Все село к нему на поклон ходит.
— Ну, я на поклон не пойду.
— Ты нет, а я хожу, когда с пенсией туго. У него и дед богатый был, старостою в костеле состоял, в сороковом его в Сибирь вывезли. Бывало, как сцепится с нашими православными, только держись. Ох, и жадный был, а внук ничего. У него полсела должники. Мужики говорят, давай, Адам Петрович, выберем тебя председателем сельсовета, а ты нам все долги спишешь.
— А он?
— Смеется: «Еще время не пришло». Оно, конечно, на сельсовете не зажиру- ешь. Наверное, метит повыше.
— А куда повыше?
— Да теперь за деньги какую хочешь должность купишь, каким-нибудь депутатом.
— Ну, мать, ты и скажешь.
— А разве не так? Васюня Цыганчук уже в больших начальниках ходит. А кем был? Помню, придет к нам, чтобы ты помог уроки сделать, замызганный, сопливый. А тетради? Как будто их под сковородку подкладывали. Думаю, вырастет, нигде места не нагреет, а теперь — Василий Ильич. Когда приезжает, председатель сельсовета навстречу сломя голову бежит, чтобы, не дай Бог, не споткнулся Васюня на ямке какой.