Где-то за холмом ударили зенитки. Казалось, это великан гулко колотит по огромному, туго натянутому пологу. Взахлеб заговорили пулеметы. И тут будто разверзлось небо. Из туч вывалились «юнкерсы». Они с жутким воем пикировали на стоянки, капониры, землянки, и над аэродромом встали столбы дыма и пыли, подперев набухшие дождем тучи. Под этой аркой ада заплясали огненные шары взрывов. На земле и в воздухе. На земле — бомбы. В воздухе — снаряды приаэродромных зениток.

Арка наконец не выдержала, рухнула: с моря дохнул ветер и унес дымы. Ушли бомбардировщики. На краю аэродрома догорал старый «як». Чернело изрытое взрывами летное поле.

Рудимов, Гай и Сухорябов вышли из рва и поспешили к штабу. Возле самой землянки Степан поднял срубленный осколком черенок ясеня. С пенька росой скатывался не успевший загустеть сок. Это был его, рудимовский, саженец.

— Все, — не то вопросом, не то утверждением вырвалось у капитана. Сам себя попытался успокоить: «А может, еще будет жить?» Показалось Степану, что эта мысль уже относилась не столько к сраженному деревцу, сколько к чему-то другому, одухотворенному. Может, к себе. Рудимов не был суеверен. Но почему-то всегда его утешала мысль: пока невредим его ясень — значит, и с ним худого не случится.

Бережно, словно живому существу, перевязал Степан рану ясеню, наложив жирный пластырь земли. Будто оправдываясь за свою сентиментальную слабость, повернулся к Сухорябову:

— Понимаете, Корней Иванович, люблю дерево. Ясень, клен. Как это у Есенина…

Начштаба хотел сказать что-то более прозаическое, но тут возобновилась пальба. Видимо, шел второй эшелон бомберов. А через минуту с тяжким перекатом грохотали рвущиеся фугаски. Рудимов и Гай спустились в землянку. Сухорябов задержался у входа. Он смотрел в сторону стоянок, и на лице его застыло недоумение. Нахмурился, позвал Рудимова:

— Посмотри, Степан, кто это отрабатывает короткие перебежки?

Рудимов поднялся на ступеньку, вгляделся. Через стоянку двигалась высокая сутулая фигура. Временами, когда свистели ныряющие с высоты бомбы, она припадала к земле, но, как только раскат утихал, поднималась и бежала. Когда человек в третий раз встал во весь рост и зашагал бодрым гусарским шагом, Рудимов безошибочно определил:

— Петюренко!

Куда и по какому неотложному делу спешил лихой старшина? Сухорябов сложил рупором ладони:

— Ложись! Ложи-ись, говорю!

Ахнул взрыв. Потянуло сухой гарью взрывчатки. Почти вместе с дымом в землянку влетел Петюренко и столкнулся лицом к лицу с Сухорябовым.

— Я к вам, товарищ подполковник. Дозвольте…

Начштаба оборвал:

— Кто вам разрешил мотаться под бомбежкой?!

— Я должен доложить…

— Кто, спрашиваю, разрешал?

— Самолично принял решение. Неотложное дело, товарищ…

— Какое неотложное? — уже с неуверенной строгостью переспросил начштаба.

Старшина в момент уловил перемену в голосе начальника и стал уже более внятно пояснять:

— Галыбердин опять недисциплинированность проявляет… Лежит в палатке, як лыцарь.

— В какой палатке?

— Да вон под деревьями. Оружейники под каптерку соорудили… Тут, сами бачили, творилось такое, что треба, як гвоздю, по шляпку в землю влезать, а он развалился на патронных ящиках, як лыцарь. Говорит, никуда не пойду, потому что дрожжами никогда не торговал.

— Вы ему приказывали укрыться в щели?

— Так точно. Но он говорит, приказ исполню, когда «юнкерсы» улетят. Стараюсь вдолбить, что он может не дождаться такого момента, а он свое: «Я замаскированный, меня никакая смертя не разыщет». В общем, дурака валяет.

— Это твой новый механик, — повернулся Сухорябов к Рудимову, полез в карман за платком, шумно высморкался и опять к Петюренко:

— Стало быть, Галыбердин необдуманно рискует жизнью. Ну, а что вы о себе скажете?

— Я? — искренне удивился Петюренко. — Так я ж старшина…

— Стало быть, бомба старшину не трогает?

— Вообще-то трогает… Но я ведь за него, чертяку жирного, несу личную ответственность.

Утихла суматоха на аэродроме. Сухорябов в сопровождении старшины направился к крепости Галыбердина. Застали они его за странным занятием. Парень перебирал разложенные на брезенте куски гофрированной жести, ошметки резины, ваты и еще что-то такое, что невозможно было сразу определить.

— Что это? — Корней Иванович ткнул носком в груду хлама.

И непонятно было — интересовал ли его этот хлам или странное занятие механика.