— Скажешь такое, мать! Ну какой отпуск в такое-то время? Подумай только…

— Правда, правда, — покорно закивала головой старая женщина.

Хозяин весело подмигнул кудлатой бровью, что-то шепнул жене на своем непонятном языке, и старуха уплыла на кухню. Вернулась с глиняным сосудом, такими же чашками. Старый горец наливал в чашки искрящуюся влагу и, показывая единственный зуб, широко улыбался:

— Не вино, а солнце, убей меня гром. Для случая берег. Ну, сынок… Как тебя? Степан? Давай за Косты здоровье.

Старики были счастливы. Как Рудимову хотелось продлить эти, может быть последние в их жизни отрадные минуты.

Георгий Хетагурович, быстро охмелевший от первой чарки, с гордостью и увлечением доказывал, что Коста весь в него: и характером, и силой, и — нескромно даже говорить — храбростью. Старик вспомнил молодые годы: когда-то он гонялся в горах за бандами белых. Вон на стене сабля, лично Серго подарил.

— Да и сейчас, если что, мы стариной тряхнем, — храбрился он, распаляя набитый едучим табаком чубук. — Старый ишак двух молодых стоит.

Всю ночь Степан не сомкнул глаз. Постлала ему Агрена Мураевна под навесом на сеновале. Долго ворчала внизу недовольная его соседством Инга. А когда утихла, невыносимой глыбой навалились раздумья. Мозг палила одна и та же мысль: как сказать старикам, что их Косты, их последнего сына, нет в живых? Совсем рядом виделись ослепленные горем глаза старой горянки. Степан мысленно гладил ее выбеленные горем пряди и спрашивал: «Знаешь ли, мама, что судьба тебе уготовила еще одну страшную рану? Перенесешь ли ее?..»

Вставал, садился. Видел, как в комнате зажигался свет — старики, наверное, не спали. Глядел на блиставший под луной квадратик окна и мысленно молил: «Люди добрые, ну догадайтесь же сами, что я принес в ваш дом глухую, как эта ночь, беду. Поймите, не с доброй вестью приехал. А сказать сил нет». Рудимов впервые в жизни подивился своей душевной слабости. На фронте всяко бывало. Сбил восемь самолетов. Не раз был на очной ставке со смертью. И всегда находил в себе силы, чтобы не пасть духом. А тут не мог. Не было этих сил. Их поглотила бездонная горечь тоски старых глаз.

Лишь к утру Степан уснул. Снился ему родной аэродром под Сивашами. В огне и дыму. Вверху висели крестообразные «юнкерсы». Грохотали взрывы, дымились капониры, пылали самолеты. И вдруг из подернутого угарной сизью пламени проглянуло лицо Косты. Нахмурив сросшиеся у переносицы смоляные брови, он властно спрашивал:

— Ты сказал старикам о моей смерти?

— Прости, Коста, не мог… Вот так и уехал. Пусть кто-нибудь… Пойми, не могу я… Нет сил моих!

— Не под силу? А помнишь уговор?

— Помню, помню, — холодея всем сердцем, уверял Степан.

И он видел уже себя и Косту там, в Присивашской степи. Коста говорит:

— У меня было три брата. Под Смоленском в одном танке сгорели. Я один остался у стариков. Если что — они не выдержат… Так ты отпросишься, съездишь и все сам расскажешь. Им легче будет, нежели четвертую похоронную получить. Обещаешь поехать?..

— Обещаю…

Потом всплыла картина боя. Это было под Новороссийском. Они вдвоем встретились с четверкой «мессеров». Степан атаковал одного из них, нажал на гашетку и в этот миг увидел пронесшийся совсем близко самолет Косты. На мгновение промелькнуло перекошенное, видать от боли, лицо. Сразу понял: Коста ранен. Сто девятый упал, но к земле пошел и Даждиев. Степан оглянулся назад и увидел уходящего в сторону второго «мессершмитта». Все стало ясно: Коста подставил себя, чтобы спасти ведущего. Рудимов кричал по радио:

— Коста!! Коста!!

Но никто не отвечал.

…И вновь охваченный пламенем аэродром. Вновь сквозь дым глядят налитые огнем глаза Даждиева. И вдруг тяжкий раскат потрясает воздух. Пепел и дым заволокли лицо Косты.

Рудимов проснулся. Холодный лоб в поту. Встал. Прислушался. Гул приближался, нарастал толчками. Что это? Гром? Запрокинул голову. Сквозь дырявую крышу навеса проглядывал обрызганный звездами осколок неба. Странно — звезды и гроза. А гул, словно могучий бас, уже дошел до высшей октавы, потрясая воздух. Степан опустил босые ноги с сеновала. Присмиревшая Инга лизнула их мокрым языком. Достав спички и папиросы, вышел во двор и увидел у калитки высокую согбенную тень.

— Кто это?

— Я, Степа. — Капитан узнал голос Георгия Хетагуровича. Босой, простоволосый, он стоял облокотившись на калитку и безжалостно жег чубук.

— Обвал, — цедя сквозь бороду дым, кивнул старик на осетровую хребтину гор, выгнувшуюся на фоне посветлевшего небосвода. — К беде. Плохо в долине. Кто повыше — еще так-сяк. Может, не заденет…

— К беде, — чуть слышно повторил Степан и вдруг, наклонившись к старику, заговорил горячо, сбивчиво: — Дядя Гера… Я хотел… Вы мужчина, вам можно сказать… На войне всяко бывает…