Старик порывисто шагнул к капитану, судорожно вцепился в его локти и, словно желая лучше разглядеть, устремил долгий, вопросительный взгляд. Так и стояли молча лицом к лицу, пока из уст старика не сорвался надрывный, молящий голос:

— Жив?!

Капитан вяло покачал головой.

Старик сразу сник, опустился на колени и со стоном заплакал.

Степан, растерянный, беспомощный, не знал, что делать. Нагнулся к горцу, взял за локти. Тот молча поднялся и, глядя на восток, где еще стонали горы, начал молиться. Босые ноги, длинные иссохшие руки, борода, казавшаяся днем чернее ночи, — все сейчас было белым-бело: луна источала густой, как молоко, свет. С гор потянуло знобким сквозняком. Борода зашевелилась на ветру. А старик, ничего не замечая, незряче глядел на восход и все шептал, шептал, шептал… До слуха Степана долетело: «Бохх! Сын…»

Утром Рудимов не спешил зайти в саклю. Стоял под навесом, прислушивался к негромкому говору, долетавшему из окна. Привыкшая к нему Инга лизала руки, желтенькими глазками заглядывала в лицо. Скрипнула дверь. Вышел Георгий Хетагурович. Молча потоптался у навеса, видимо не зная, как обратиться к гостю, потом нерешительно позвал:

— Сынок, завтракать.

Мать словно не заметила прихода Степана. Она сидела на низенькой скамеечке, на той, которую брала на двор, когда доила корову. Ее руки, натруженные, все в прутиках вен, покоились на переднике. Плотно сжатые губы слились в одну черту. Глаза неестественно пристально глядели в посыпанный чебрецом пол.

О Косте в доме не говорили. Рудимов с трудом переводил разговоры на темы, которые не могли даже краем, ненароком коснуться душевной раны стариков. Он знающе хлопотал по хозяйству, проявив при этом способности, которые приятно поразили не только хозяев, но и соседей. Жители аула изумленно глядели, как летчик при всей форме выходил на сенокос. Широко, по-мужски, расставив ноги, он с вольным взмахом пускал косу почти на полный круг. Звенела, пела коса, и в тон ей, казалось, позванивали срезанные стекляшки колокольчиков, жаркие маки, кашка, глазастые ромашки. Орошая зелень густым, как сливки, соком, источал медвяный запах молочай. По желобку косы все текла и текла перемешанная с сечкой травы росяная вода. Жадно вдыхал Степан пропитанный солнцем и травяными запахами воздух. Оставляя за спиной ровный, как строка, покос, все шел и шел по долине, и над головой курилась белесая вьюга одуванчиков. Старики косари, наблюдавшие за Степановой работой, одобрительно качали головой.

Навел Рудимов порядок во дворе. Поправил покосившийся забор, покрыл выпрошенной в сельсовете черепицей навес. В сакле почистил дымоход. Когда, размалеванный сажей, капитан во весь рост встал на крыше и сказал возившейся во дворе Агрене Мураевне: «А ну, мама, поддайте дымку», женщина впервые за последние дни заговорила:

— Не работал ли ты, сынок, печником?

— Работал, Агрена Мураевна, работал, — присел на корточки и, смотря сверху вниз, хитро сощурился: — Когда еще под стол пешком ходил. Как-то мы с дружком решили подшутить над колхозным сторожем. Как сейчас помню, дедом Паньком звали. Вредный был старик. Бывало, как поймает пацана в саду, снимает штаны и крапивой… Ну, мы решили сквитаться. Забили дымоход в дедовой хате тряпками. Он, конечно, догадался, чья это работа. Сразу к нам: таких-сяких в сельсовет потащу. В общем, пришлось нам те тряпки вытаскивать, а попутно старик заставил и дымоход почистить. С этого, собственно, и началась моя дымоходная карьера. У кого с трубой нелады — ко мне:

— Ты руку набил у деда Панька…

Забавную Степанову историю молча слушал носивший под навес сено Георгий Хетагурович.

Плохое всегда случается некстати. Не улегся еще горестный непокой в доме Даждиевых, как самого Рудимова подкосила болезнь. Угарным, удушающим жаром палило голову. Не хватало воздуха. Вспомнил: когда ходил метать копны подсохшего сена, не устоял перед соблазном искупаться в горной речке.

Пришел старик сосед и, приложив волосатую руку ко лбу Степана, порекомендовал выйти без шапки под ветер. Агрена Мураевна вежливо проводила «лекаря» до порога, а мужу наказала сбегать к врачу в соседний аул. Степан воспротивился:

— Никуда не надо идти. Все пройдет. Мне уже легче.

Георгий Хетагурович было заколебался, но жена надела на него фуражку, дала посох в руку:

— С богом. До темноты вернешься.

Но как только муж ушел, стала выглядывать в окно. Часто выходила во двор. Степан слышал, как скрипела калитка, и винил себя: «Как некстати».

Когда в саклю вползли сумерки, по ступенькам застучал посох. Вернулся Георгий Хетагурович. Один, без врача. Судя по выражению лица, старуха выговаривала ему отнюдь не лестное. Но он, словно не слушая ее, присел рядом с капитаном, огорченно вздохнул:

— Нет, Степа, врачихи. Уехала в район. Вот у аптекарши вымолил порошков.

Рудимов благодарно кивнул порывисто дышавшему старику: дорога, видимо, была нелегкой.

Всю ночь напролет в сакле горел самодельный светильник. Зло дымя, потрескивал фитиль, шевелилось желтое с черной метелочкой пламя, и по стенам метались широкие тени. Скорбно опустив руки на передник, Агрена Мураевна неотрывно глядела на застывшее в сонном забытьи лицо Рудимова: чуть приоткрытые, взявшиеся коркой лихорадочного пала губы, падающие к их уголкам от крыльев носа две несмелые морщинки, крутой, перепаханный шрамом лоб, острый, с горбинкой — как у Косты — нос. Жадный взгляд матери впитывал каждую черточку лица. И притихшая было боль-тоска вновь обожгла старое сердце.

Видимо, о том же думал и Георгий Хетагурович. Он молча глядел на Степановы волосы и сравнивал их с волосами Косты: похожи. Часто старик кашлял и, приложив прокуренный палец к усам, хрипел жене:

— Тише.

— Да не чади ты, ради бога, — гнала Агрена Мураевна мужа от койки и посылала за мокрым полотенцем, чтобы приложить к пылающему лбу больного.

Наступила последняя ночь перед отъездом Рудимова. Он уже чувствовал себя лучше. Жар спал. Похудевший, странно непослушными ногами прошелся по двору, поласкал бросившуюся к нему с восторженным визгом Ингу и опять вернулся в саклю.