– Не любит деревню! – посетовала Малышкина.

– Не люблю! Я в ней все детство с дедом прожила, пока вы с отцом работали. И всю юность! Чего в ней хорошего, в деревне? Я люблю дома, в человеческих условиях.

– Ну да! А как на танцы все кодлой ходили, как у бабки из кадушки огурцы на закуску воровали! А та утром подойдет, да охает: «это как же огурцы за ночь усели, на полкадки!» – и с озорным видом рассказывала истории из жизни дочери и своей. А братья смеялись.

Вечером в деревне тени вытянулись и воздух словно застыл: звуки разносились отчетливо и далеко. Черный бобер нырнул под ветки домика на островке с соснами. Рыжая ондатра быстро рассекала по диагонали пруд. Среди валежника, на одной ноге подстерегала лягушек белая цапля. Рыбаки на плотиках ловили удочками ротанов.

– Кто весь день рыбу удит, у того ничего не будет! – посмеивалась Татьяна Васильевна и вот уже хвалилась перед гостем парником с помидорами, грядками огурцов и моркови, лука и картошки.

– Только у меня растут помидоры! Потому что с добрым словом сажать надо. Смородины поешь, Дрюня! Хочешь – черной, хочешь – красной! Или крыжовничку. Малинка еще осталась. Яблоки в этом году не уродились. На следующий год будут. А вон слива! Настоящая, синяя. Наташку с Валерой сюда не заманишь. Не любят землю. Ее отец городской, а каждую ягодку соберет, веточку подрежет…

Она ходила по огороду в стиранном перестиранном любимом сарафане и в старых калошах. Здесь подвяжет помидоры, тут цапкой подрежет сорняк или плеснет из лейки на грядку. Зять ей черпал воду из железных бочек. Она не могла усидеть на месте и все делала с веселыми приговорками.

Как только Малышкина появилась в деревне, у забора прохожие останавливались поболтать. Кто помоложе звали: «Здорово, тетя Таня!» Постарше: «Привет, Васильевна!»

Чай пили за круглым столом на веранде зимней избы с печкой. Наташа расставила чашки, принесла из кухни вскипевший электрочайник, приготовила закуску. Женя поела и играла в куклы в летнем доме из осинового бруса, обставленного как городская квартира. В доме Наташа застелила постели, если кто-то сразу после ужина ляжет. Здесь все знали свои обязанности. Во всем был порядок, каждая вещь занимала свое место.

– Моя бабка еще помнила барыню, Екатерину Васильевну Васильчикову, – снова рассказывала Малышкина. – Екатерина Васильевна была фрейлиной Её Императорского Величества и за свои деньги построила местную церковноприходскую школу. В ней моя бабушка училась. А после революции барыню сослали, имение сожгли, церковь взорвали. Отец рассказывал, местные, кто церковь взрывали, все умерли не своей смертью.

Татьяна Васильевна вспоминала, как их, не вступивших в колхоз, лишили земли и даже запретили рвать для коровы траву у обочин. Вспоминала поля хилой кукурузы с недоразвитыми метелками вместо початков. С грустью говорила о нынешней целине за околицей, где раньше тучнела гречиха или горох, о пустынных полях Подмосковья. Вспоминала, как лесник за сухую хворостину из леса штрафовал, а теперь через бурелом не пробиться. Как парни на танцах дрались деревня на деревню. Как мужики каждый день ходили на работу пятнадцать километров пешком туда и обратно – автобусов не было, – и в сорок пять уже выглядели стариками. И былое казалось близким, словно вчера.

– Прошлое надо помнить! Иначе и нас забудут! – говорила Малышкина.

Про настоящее она рассуждала просто:

– Вон соседи мои. Один банкир дом отстроил. Молодец! Дай Бог каждому! Умеет работать! А другой гаишник, трехэтажную каменную домину отгрохал! На зарплату? И никто из начальства этого не знает? Вот когда его спросят – на какие деньги? – а я увижу, что его пришли раскулачивать за взятки, тогда я поверю, что в стране что-то поменялось. А так – болтовня одна. Хоть Ельцин, хоть Путин, хоть Медведев и опять по кругу…

Стемнело. С застекленной веранды из-за тюлевых занавесок была видна дорога, пруд и высокие деревья на прибрежных островах. Женщины ушли укладывать девочку.

– Наташа с виду молчунья, – говорил Валерьян. – Стирает, моет, сериалы смотрит. Пробовал ее к чтению приохотить. Ей скучно. Мое из вежливости полистала! Любит все, что я не люблю, и наоборот. А надежнее товарища нет! Каждая собака ее в деревне любит.

– Об Алене она давно знает?

– Уже допросил? Давно. Но увидела их первый раз в тот день в церкви. Про письма Аркадия тоже знала. Только Татьяне Васильевне мы не говорим. И ты молчи. Сам суди, брат, кто для меня важнее: они или моя писанина? То-то! Остальное – фигня.

– Поехали все вместе со мной.

– Они не поедут. А я их не брошу.

– Если бросишь писать, чем займешься?

– В местную газету приглашают. В школу попрошусь. Может возьмут. Здесь как везде, чтоб устроиться, знакомства нужны. Ну что, пошли спать?

Андрей ушел в новый дом и лег на веранде.

Пахло включенным фумигатором от комаров. Было так тихо, что Андрей слышал плеск ондатры в пруду. Впервые за неделю Аспинин заснул, ни о чем не думая.

Утром из сарая принесли ржавенький мангал и устроил его в огороде у железного столика и скамеек с облупившейся краской.

Тут выяснилось, что в квартире забыли шампура. Решили «слетать за ними».

Машину запарковали у подъезда. Чтобы не терять время, Андрей отправился в магазин за хлебом в этом же доме, Валерьян побежал в квартиру на второй этаж.

Когда Андрей вернулся, близнец бледный, ссутулившись, сидел на скамейке. Он подал брату казенный конверт и сказа растеряно:

– Смотрю – белеет в ящике. Мизинцем через дырочки прижал и вытащил. Разве в воскресенье почта работает?

Андрей прочел стандартно заполненную форму. Валерьяна назавтра вызывали в прокуратуру Центрального административного округа Москвы.