Бегу, бегу, бегу по вечерней оживленности улиц. Навстречу мне тоже пролетел кто-то с трепещущим взглядом. Нас, получивших новую порцию любви, можно узнать в толпе. Ко времени расхода препарата мы иссякаем. Словно высыхаем, как забытая земля в цветочных горшках. Мы — картонные человечки. И единственное наше достоинство в этот период — трезвость ума. Очень много экономических достижений приходится именно на этот промежуток времени. Любой работодатель приберегает сложную и трудоемкую работу к соответствующей фазе человеческого состояния. Все просчитано в Управлении кадрового потенциала.

Дома я укладываю на батареи мокрую одежду: за несколько шагов до подъезда небо вдруг сделалось плачущим. Терпело, терпело и разревелось навзрыд дождем. Под каменный козырек, жалобно мяукнув, скользнула кошка, и, поскольку мы с ней совпали в холодной сырости вечера, глянула на меня жалким, просящим взглядом. Пришлось впустить.

От промокшей одежды пахнет осенью. Тишина. Только по подоконнику бьют частые капли.

Нужно вымыть руки и аккуратно избавиться от верхней части ампулы. Это нетрудно. Это умеет делать и мой тринадцатилетний сын. Их учат в интернате точным и выверенным движениям. А также лаконичным фразам, умению рассчитывать свои силы, умению выходить с достоинством из неожиданных ситуаций, а также умению быть всегда и во всем успешными. Приезжая на выходные из своих загородных пенатов, мой сын начинает смотреть на меня снисходительно. Причмокивает иронически, когда я совершаю очередную кухонно-уборочную промашку.

— Твоя программа устарела, — бросает вежливо он, и погружается в мультимедийное поле своей комнаты.

Когда запас моей любовной инъекции иссякает, я ругаю его, упрекаю, награждаю диковинными прозвищами. Он уныло переключается на программу успеха, которая сдержанным, строгим голосом трудолюбиво повторяет, что все мои слова — ложь. Все они — результат собственной неудовлетворенности. Внутренний защитник моего сына тактично рекомендует мне заняться психологическим тренингом и взять консультацию у известного медицинского светила. И я вяну. Как подбитый внезапным морозом саженец, стелюсь по полю нашего с сыном несосуществования.

Когда я роняю взгляд на фотографию в рамочке, ампула в моих руках начинает мелко дрожать. «Эмоциональный перерасход», сделала бы заключение белая кукла из пункта выдачи. Они все знают, эти регистраторы человеческих чувств. Их обучают этому в закрытых элитных университетах. Странно, но я уже не чувствую к ней ненависти. Может быть, в предвкушении терпкого вкуса бесцветной жидкости, которой вот-вот суждено обволочь стенки моего желудка?

Я смотрю на залитое небесными слезами окно. От фар изредка проезжающих машин оно, словно вздрагивает ослепительными всполохами. Почему я не зажигаю свет? Ведь при приеме важно не пролить ни капли драгоценной жидкости.

— Ваш эмоциональный баланс приближается к нулю, — бесстрастный голос индивидуального контролера, выплюнутый из компьютерного монитора, напоминает мне о главной задаче сегодняшнего дня.

— Да, да, — торопливо успокаиваю досужую железяку.

Ложусь на диван. Я помню этот вкус перезревшей вишни.

Сначала он, будто капля клея, застывает на языке. Потом мягко и неотвратимо ползет улиткой вниз. В глубину. И оттуда, миллионами крохотных брызг ныряет в кровь. Неподготовленный человек от этого жаркого па может не удержаться на ногах.

Но я — опытный ампулист. Вот уже пять лет я принимаю препарат, призванный вернуть человечеству утерянный навык любви. Наверное, когда-то все мы им владели. Об этом вспоминают долгожители, и об этом говорит фотография, которую мне показывали в ячейке моего семейного архива в Хранилище Главной администрации. На ней на меня смотрит мама. Она смотрит так, будто любуется. Будто прикасается ласково к пушинкам моих волос, будто целует покатый холмик моего лба, будто сжимает нежно теплую мякоть моей ладошки. И хотя фотоэкскурс длится всего несколько минут, я помню этот осязаемый взгляд до сих пор.

За пять лет приема препарата, изобретенного после периода дегармонизации общества и всеобщего кризиса положительных эмоций, я много раз пробовала также посмотреть на своего сына. Но всякий раз датчики индивидуального контролера фиксировали превышение нормы эмоциональной допустимости, и, на основании этих параметров, меня отправляли на принудительный профилактический осмотр. Там, глядя на доведенный до абсолютной белизны потолок, я думала, что мне нужно совсем немного. Дотронуться взглядом до вихрастой макушки моего мальчика, обнять его худенькие плечи и почувствовать губами еще по-детски припухлую щеку.

— Если вы не пополните свой баланс, вам потребуется медицинское вмешательство, — у чертовой железяки на удивление сердечный тон. Если не обращать внимания на безглазую физиономию монитора, можно подумать, что это голос административного лица. Говорят, обучение участливому тону входит в число основных дисциплин, которые им преподают.

Вспыхивает видеоприемник, и сын, слегка кривя уголок рта (давняя привычка), сообщает, что будет дома через несколько минут.

Я хлопаю себя по лбу. Сегодня пятница! На выходные их отпускают домой! Всему виной моя рассеянность. Я знаю, кто в ней виноват. Это плачущее небо за стеклом! Мне слышатся в его дождливых устах какие-то беззвучные упреки. Оно вздыхает и безутешно о чем-то шепчет. Но в стремлении пополнить собою ряды обновленного и гармоничного человечества я никак не могу уловить смысл его горьких всхлипов.