Новую книгу рассказов «Вдвоем» (Издательство «Андреевский флаг», Москва, 2003) молодой талантливой писательницы Лидии Сычевой я бы хотела сравнить с океаном, но весь ассоциативный ряд перекрывает его масштабность, грандиозность, вызывающая благоговейный ужас. Книга Сычевой рождает во мне, как в читателе, иные, теплые эмоции, поэтому осмелюсь представить ее уютным, чистым озерцом где-нибудь в центральной полосе России. В этом озерце вода — светлее не бывает! А в небе над ним — «…Боже, какая звездность и какая лучистость! Кажется мне, что и звезды в инее и, удивительно, как же я этого не понимала, не видела прежде! Они кружатся, дрожат, складываются в картину; и видится мне, будто по белому пути скачет звездный князь, серебристый, молодой, веселый вечный воин. Летит по небу, отпустив поводья; бьет норовистый конь копытом по Млечному пути, высекает серебряные искры… Он один в небе — среди звезд!» («Иней»). Прозрачность и в то же время объемность любого рассказа делают его похожим на волну. Она каждый раз неповторима, хотя ее и задумчивость, и неукротимость стремятся к одному берегу. Берегу любви.

Книга не случайно обозначена коротким и заветным определением «Вдвоем». Куда бы ни уводило повествование очередной истории, оно неизбежно возвращается к феномену любви. Которой, как бы ополоумевший мир не сопротивлялся, все равно остается неизмеримо больше, чем ненависти. Потому что на этом зиждется жизнь. И бесхитростной тетке Марии («Летним днем»), и утонченной Веронике Александровне («Ворона»), и деловой Ольге («На Канарах») нужна, необходима, как воздух та сладкая мука, то страдание и наслаждение одновременно, которое человечество именует любовью. Каждая из них по-своему отвергает поэзию одиночества, хотя бы потому, что в этой поэзии не одна строка омыта слезой. «Лишь под утро она забылась тревожным, туманным сном, но как только Мишка открыл глаза, она проснулась, глянула в его усталое, озадаченное лицо и с готовностью заплакала. И в этих слезах, помимо ее воли, все же больше было счастья, чем страдания. Счастью принадлежала огромная, заповедная, не открытая до последнего времени территория ее души, и удивительно, сколько красоты, нежности, вдохновения здесь было сосредоточено, и страшно было теперь, с пробуждением, все терять» («Ворона»).

Лидия Сычева не устает отрицать безнадежность как стиль существования. В ее прозе нет неправдоподобно яркого серпантина и оглушительных фанфар, в ней сосредоточена отчетливая философская мысль: любовь — дар, дари ее, и, вернувшись, она сделает тебя счастливее. «И теперь, при утреннем, ясном свете, люди уже не казались мне одинокими во вселенной, наоборот, и жизнь, и земля, и видимые и невидимые просторы — все вдруг представились мне сиротами, нуждающимися в любви каждого из нас. И я вдруг поняла, что и нашу землю, и облетающие осенние березы, и ночной звездный свет я люблю не меньше, чем моего мужа, моего ребенка и моих родителей. И что все это я люблю одной, неразделимой любовью» («Утро и ночь в сиротском приюте»).

Рассказы в книге объединены в циклы, и в образном варианте сравнимы с кругами на воде. Брошен камушек встречи, события, и от него во все стороны разбегаются размышления, зарисовки, этюды. Одна жизнь перетекает в другую, одна судьба отражается в другой, но всякий круг непременно очерчивает пространство любви. И даже, если открыть книгу на середине и с налету пройтись по строчкам, разговор автора с читателем ни на миллиметр не уклонится от заданной территории добра и надежды. Этот прием Лидии Сычевой как спасательный круг. Как возврат, оглядка на изначальную способность радоваться ближнему, верить в лучшее, что в нем есть. В этом Лидия Сычева — долгожданная преемница классиков одухотворяющей русской литературы.

Книга по сути своей глубинна, а хорошая книга — бездонна и бескрайна. Вопрос, который она задает, подобно жадному движению жизни, будет только множится. Неостановимая эта работа и есть выражение души. А пока она ищет ответных взглядов, ответных слов, душа живет. Ну, а что смысл жизни, как не любовь? Мне кажется, книга Лидии Сычевой именно это и утверждает.

След

Одна тогда была защита: укус в ответ. Не в силу возрастных особенностей, нет — все мы были напичканы провинциальным добродушием, искренностью, все мечтали втайне обаять и покорить огромный тоскливый город. Просто никто не думал щадить наши подростковые души…

В учебном корпусе ПТУ, недавно отстроенном и пахнущем терпким запахом клея, на четвертом этаже был актовый зал. Как любили мы, квелые от бесконечных дождей, пробираться на его сцену, тарабанить одним пальцем на пианино «цыганочку» и слушать глухой стук капель по крыше. Бархатный занавес стелился по деревянному настилу, и нам не хотелось думать о том, что существует где-то урок и ведет его химичка, которая, дав нам задачу, ходит меж рядов и жует ванильные бублики. Нас, получающих месячную стипендию в 7 рублей и дерущихся в столовой за добавку постылых макарон, этот сладкий хруст завораживал и угнетал одновременно.

Как-то, застав нас за дурашливыми сценками, где мы изображали из себя, что на ум придет, замполит стал в дверях и скрестил руки на груди. Самая трусливая, Ленка, затараторила оправдания. Остальные молчали. Сухой, строгий замполит выслушал Ленкины невесомые объяснения, постоял еще секунду и, не произнеся ни слова, запер нас в актовом зале на весь вечер. Лишив ужина. Так же монотонно барабанил дождь, так же таинственно мерцало пианино, и, скрючившись в креслах, спали мы, усталые и заплаканные, в любимом месте.

После этого актовый зал стали запирать. Только в замочную скважину можно было поглядеть на пыльные зрачки софитов и на багровое одеяние кресел.

Выдавали нам всем ярко-голубые куртки, костюмы-тройки не по размеру, рейтузы и две пионерские рубашки. Жалкое, должно быть, мы являли зрелище, когда шли строем в кинотеатр. На просмотр серьезного фильма. Сидящие сзади парни плевали нам в спину семечки и хихикали: «Пэтэушницы». Старуха билетерша предупреждала: «Увижу, режете сиденья, руки оторву!» А мастер, надсаживаясь, кричала, чтобы мы запомнили раз и навсегда, что это — не дом терпимости, если хоть одна убежит с сеанса, вся группа останется без завтрака. И мы смотрели. Заплеванные шелухой, под неусыпным оком билетерши. Потом торопились на плохо освещенную остановку, еле успевали на троллейбус. Ехали и знали, что будем ночевать в красном уголке общежития. Соседствуя с крысами. Потому что нарушили положение: «Вход в общежитие только до 21 часа!» Комендант встречала нас с ухмылкой, показывая глазами на стеклянную дверь, а бунтовщицам давала затрещины. Увесистые и звонкие. Приговаривая со сдавленной ненавистью: «Понаперлись тут… из деревень!»