Купец презрительно сморщился.

— Да какой же он болгарин, если одалживает султану деньги для победы над русскими! — вознегодовал торговец. — Такой болгарин и по-болгарски говорить не будет — он давно смотрит на болгар сверху вниз, в грош их не ставит!

Степан Остапович погладил блестевшую лысину, прищурился.

— А за что вас, Чорбаджиев, не любит учитель? Ох, как не любит! — Ошурков сочувственно покачал головой.

— А кого он любит, ваше степенство? — не удивился вопросу купец. — В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Так, кажется, шутят русские? Вот и зол на всех! Думаете, он вас любит? Нет, ваше степенство, не питает он и к вам добрых чувств!

— А почему же ему не любить нас? — удивился Ошурков. — Россия вон жизни свои не щадит за Болгарию!

— Против России и он ничего не имеет. А если человек богаче и не чета ему, нищему и голому, для такого он уже враг, ваше степенство.

— Смутьян! — Ошурков осуждающе махнул рукой, — Жаловался, что никуда его не взяли: ни в чету, ни в милицию.

— Без таких спокойней, ваше степенство! — подхватил купец.

Вдали глухо ворчали пушки. Иногда гул становился зловеще сплошным и напоминал канонаду. Купец кивнул.

— Никак снова лезут? — спросил он. — Как и в августе? Может, обождать мне пока с палаткой?

— Открывайте, — небрежно махнул рукой Ошурков, — Наши сидят там не для украшения ваших гор. Открывайте свою палатку и торгуйте — русским на пользу и себе не во вред!

Туман на вершине Святого Николая бывает как сметана. Повисая в воздухе, он обволакивает все, что находится вдали и вблизи. За пять шагов еще что-то можно разобрать, а за десять уже трудно. Панас Половинка шутит, что в такой туман он не видит собственных ног. А какой он въедливый! Как ни одевайся, ни застегивайся на все пуговицы и крючки — обязательно найдет лазейку, чтобы пробрать до костей. Холодно до барабанной дроби зубов. И это тогда, когда еще щедро должно бы согревать солнце — ведь начало сентября. Что же будет потом, когда придет пора зимних холодов?

Ничего не замечает перед собой Иван Шелонин. И ничего не слышит. Разве что приглушенный шепот Панаса, едва уловимое шарканье сапог ползущих впереди пластунов да посапывай ье веселой и шустрой Сулейманки — черной небольшой собачки, прибежавшей от турок неделю назад. Назвали ее в честь паши, что стоит напротив шипкинских позиций. Собачонка быстро отозвалась на эту кличку. Она оказалась до того забавной, что солдаты уже подумывали, не дать ли ей новое имя: больно хороша для Сулейманки! Испробовали разные клички — даже не пошевелила своими длинными ушами, не покрутила пушистым хвостом, не моргнула большими выразительными глазами. Потешная собачка, веселит солдат так, что те покатываются со смеху: ходит на задних лапках, как Су-лёйман-паша перед султаном, служит, даже в грудь себя колотит лапами, когда нужно выпросить кусок сахара.

Сулейманка привязалась ко всем солдатам, а от Шелонина не отходит ни на шаг. Он за едой на кухню, и она с ним, он за патронами — собачонка тут как тут. Сегодня она тоже увязалась за Иваном, хотя пластуны протестовали решительно, не стала бы шуметь, идут они не на прогулку, а в секрет. Шелонин едва разубедил, сказав, что Сулейманка умней иного человека: зря она не нашумит, а вот предупредить может — турка за версту чувствует! Пластуны вынуждены были уступить, но Ивана предупредили строго: головой отвечаешь за каждую собачью оплошку!..

Как же умеют ползать пластуны, эти пешие казаки! На локтях, ловко, быстро и почти бесшумно. Иван попробовал — ничего не получилось: локти болят, а передвигаешься со скоростью черепахи. Вот и бредут они с Панасом сгибаясь в три погибели. Пройдут шагов десять, постоят, прислушаются — и дальше. В таком тумане можно легко столкнуться лбом с турками, а это нарушило бы все планы. Дошли слухи, что к противнику прибыли новые и большие силы и что турки желают доделать то, что не удалось им в августе. А так ли это — пока никто не знает. Надо подползти к ним поближе, послушать хорошенько, может, что-то и прояснится. Враг вот уже несколько дней осыпает Орлиное гнездо и всю вершину Святого Николая снарядами. Недавно появились у него мортиры — выпускал через каждые десять минут двухпудовую бомбу. Два дня назад прилетели первые пятипудовые бомбы и теперь падают на высоту непрерывно. Скверно ведут себя в воздухе и на земле эти темные чудовища: летят медленно, словно для того, чтобы было видно, насколько они страшны. Разорвутся — человек сразу глохнет на оба уха. Когда они приближаются, всегда думаешь, что это для тебя и для твоей погибели. И убивают, и пугают. — кто их только придумал на беду защитникам Шипки! Ходят слухи, что англичане или немцы: турки вряд ли до такого додумаются!

Почему они стреляют без умолку? Может, и впрямь готовятся к новому наступлению? Хоть’бы что-то прояснить!

Пластуны сделали остановку: надо осмотреться и прислушаться. Над головой то и дело кудахтали большие бомбы, наверняка пятипудовые. Пролетали и снаряды, но они неслись быстро и не казались такими страшными. Пули жужжали непрерывно, и Шелонин поругивал турок за то, что они понапрасну переводят добро: что дает стрельба при таком густом тумане? Сулейманка сначала пыталась огрызаться, когда слышала полет не понравившихся ей бомб, но Иван схватил собачью морду и зажал между колен. Собака, наверное, все поняла и уже не пыталась лаять.

— А если мы с Панасом вперед проберемся? — обратился Шелонин к усатому пластуну, старшему их секрета. — Места эти я хорошо знаю, в августе турок выкуривал!

Пластун подумал и сказал, что, пожалуй, можно, но надо быть осмотрительным: турки тоже посылают свои секреты.

Шелонин и Половинка отползли шагов полсотни и замерли. Минут через пять сделали еще шагов тридцать. И еще тридцать. А потом пробирались с перерывами, шагов по десять — пятнадцать, всякий раз замирая на несколько минут. Сулейманка, высунув розовый язык, смотрела на Ивана преданными глазами и как бы успокаивала: ты на меня положись, не подведу! «Может, это не турецкая, а болгарская собака, — вдруг подумал Шелонин, — может, она по-своему, по-собачьи, понимает, как нам помочь перехитрить турок!»