Он не отвечает. Он уже улегся на диване, закрыл глаза, отбивая такт рукой, бормочет нараспев новые стихи:

— Так я тебя закрою на ключ?

— Пожалуйста, хоть на два.

Я спускаюсь по обледенелой и обобранной лестнице.

У ворот старуха соседка, экономка, оставленная «при квартире» благоразумно «выбывшими» куда-то господами, закутанная в тряпки, смотрит на красное, морозное солнце немигающими, вылинявшими глазами и плачет.

— Глафира Петровна, что с вами?

— Батюшка, барин. Беда какая… Ва… ва… Васенька….

Васенька — большой, жирный, пушистый, рассудительный кот, единственная ее привязанность на земле. Кот в самом деле славный. Я был с ним в дружбе

носил ему из Дома Литераторов селедочные головки и хвосты — специально собирал.

— Что же случилось с вашим Васькой?

Голова старухи начитает трястись. Она плачет уже навзрыд…

— Нет больше Васеньки… Сама виновата — не уберегла, не уберегла. Сожрал проклятый. Подстерег, из ружья паф — и сожрал. Проклятый, краснокожий, чтоб ему, чтоб ему….

Тот, к кому это относится, — стоит совсем близко на перекрестке и все слышит, конечно. Но вид у него невозмутимо-равнодушный, точно он и не видел никакого кота. Пуговицы начищены, штык блестит на солнце, на шапке красная звезда — постовой милиционер.

— Погоди, черт! Выжгу тебе глаза — будешь помнить моего котика!..

* * *

1920 год — и уже давно приобретена привычка и утомительная и приятная: всюду ходить пешком. Единственное средство сообщения — трамвай, отвратителен. Измученные и раздраженные люди сидят, лежат, висят друг на друге, ругань никогда не прекращается, тифозные вши свободно переползают из рукава в рукав, с воротника на воротник. «Случаи» разные тоже случаются постоянно в этих трамваях. То лопнула в давке, в самой человеческой каше, бутыль азотной кислоты, то полвагона провалилось, и вагон на полном ходу превратился в какую-то страшную кофейную мельницу. А еще совсем недавно трамвай вдруг остановился: «Вылезай — все на снеговую повинность». Теперь это оставлено, но воспоминание еще живо. Так что Бог с ним, с трамваем.

Ходить пешком, даже когда устанешь, скорее приятно. Но все-таки жаль, что Петербург такой большой город. Вот хотя бы сейчас: надо зайти на Бассейную, в Дом Литераторов, оттуда на Преображенскую, к Гумилеву — рассказать о прибытии Мандельштама и о необходимости его устроить, потом Моховая

гонорар за переводы, Миллионная — Дом Ученых, — продовольственная карточка. Впрочем, Миллионная это уже «по дороге» — главное из моих сегодняшних дел свидание с человеком, который может перевести через финскую границу. А живет он… в Новой Деревне.

В корпусе у меня был товарищ Б. [83] . Особенной дружбы между нами не было: он был первым учеником, я… Словом, когда я, дважды оставшись на второй год, добрался, наконец, до выпуска — этот Б. был уже офицером-гвардейцем: он и училище первым кончил. Но все-таки я три года просидел с ним бок о бок. Б. был то, что называется тихоня, «девчонка», — голубоглазый, робкий, хорошенький… Во время войны, на Невском, мне лихо козырнул стройный, розовый капитан Генерального штаба — и я, даже сразу не узнав его, на минуту вспомнил о существовании Б., чтобы снова забыть. И вот, столько лет спустя, на пустом, засыпанном снегом советском Каменноостровском, в сумерки новая встреча.

Я устал, замерз, голоден — тороплюсь откуда-то домой. Навстречу мне человек в красноармейской шинели. У меня в зубах трубка. Человек подходит, вынимает папиросу: «разрешите прикурить».

Он хочет прикурить от трубки. Но я щелкаю зажигалкой — трубка давно не курится. Зажигалка со «смесью», ярко вспыхивая, освещает его лицо.

— Б. — называю его по имени.

Он резко отшатывается, рука его проворно хватается за карман…

Через час мы сидим в его странной квартире. Я с удивлением дикаря пью великолепный Мартелль Y.S.O.P. [84] , закусываю удивительными финскими бисквитами, с удивлением слышу с детства знакомый, теперь какой-то надтреснутый голос:

— Хорошо, что я сразу тебя узнал. По бровям. А то, в моем положении, раздумывать не приходится….

И, подливая мне коньяку, прибавляет:

— У меня револьвер — славная штука. Специальный. Бьет без шума — сжатым воздухом.

* * *

Квартира у Б. странная. В Новой Деревне — глухая улочка. Дощатый забор, наполовину растасканный на дрова — за ним недостроенная пятиэтажная громада. Надо пройти через эту постройку (нежилой холод, какие-то железные полосы под ногами, по бокам под валы, засыпанные снегом; вверху, сквозь пролеты бетона — звезды). За постройкой несколько домиков — фасадами на пустырь. Домишки деревянные, покосившиеся. Кое-где в крыше дыра и окна без рам; кое-где, напротив, виден свет, белеют занавесочки, краснеют герани. В одном из таких сохранивших обитаемый вид домов живет Б.

Скрипучая калитка, дворик в сугробах, чистенькая мещанская лестница, какая-то дверь, коридорчик, еще дверь. И вдруг…

…Розовато-голубой смирнский ковер [85] , с пушистым ворсом, в который по щиколотку уходит нога, китайская занавесь, аршинные севрские вазы [86] , хрусталь, позолота, шелк. Рядом столовая — тоже ковры, итальянское резное дерево, чеканное серебро. В буфете вино, консервы, бисквиты. В спальне — за шелковой портьерой ниша: блещут никелированные краны. Стоит только зажечь спиртовый «шоф-бэн», и в белую ванну нальется кипяток….