Иванов Георгий Владимирович
Шрифт:
Семь вечера. Кикиша в визитке, свежевыбритый, благоухающий: только что от Моне. Вид у него озабоченный и какой-то шалый.
На тахте, во всем блеске прапорщицких мундиров, сидят два офицера «военного времени»: «настоящий парень» привел другого «настоящего пария», под своим поручительством. Вокруг стола, мягко, точно кот, ступая, ласково поглядывает на бутылки маленький, черненький, с пышным «консерваторским» бантом Яша. Все молчат. Торжественная тишина. Семь с четвертью. Звонок. Кикиша, весь дернувшись, бросается открывать…
Странная тишина. Куст азалий. Бутылки, закуски. Челюсти «настоящих парней» чавкают, лбы их понемногу краснеют. Пианист Яша, ласково улыбаясь, тянется к зубровке. Кикиша отчаянно морщит от волнения лоб и моргает… И на этом фоне бледная, чуть полная «петербургская дама»…
В ее манерах — спокойная прелесть. В улыбке — приятное спокойствие. Все в ней от этой улыбки, до легких, каких-то свежих, духов, не таких, какими душатся «наши» дамы «богемные» — из другого мира. Ей лет тридцать — может быть, тридцать два. Так вот в кого влюблен «любовью бессмертной» мой «бульдог» романтический. Что ж, понимаю. Но я и не подозревал, насколько она из «другого мира». Ох, если бы знал, отсоветовал бы Кикише устраивать этот обед.
Она мило болтает, мило улыбается. Держится так, точно ничего естественнее для нее нет, как обедать в обществе вот таких «настоящих» парней» за таким вот изобильным столом… Но….
Пианист Яша смотрит все ласковей — с перцовки он перешел на рябиновую. Лица прапорщиков из торжественно-каменных стали благодушно оживленными. Они еще только чавкают, отвечая «да» и «нет», но уже лихо покручивают отрощенные на фронте усы: по всему видно, сейчас заговорят… Нянька, раскрасневшись от плиты, принаряженная, в наколке, толкая дверь коленом, — руки заняты, — вносит блюдо и ставит на стол. Зразы по-польски и макароны в томате. В хлопотах о закуске Кикиша забыл о меню. Нянька постаралась на свой вкус. Кикиша густо багровеет:
— Варвара Павловна… Может быть, может быть, вы не любите это?..
— Напротив, очень люблю, — она улыбается.
— Дивное блюдо, — вмешивается первый прапорщик.
— Роскошь, — поддерживает второй.
— Амброзия, — ласково мурлычет пианист и проливает рюмку рябиновой.
— Это, господа, не консервы из обезьяны…
Языки развязываются с необыкновенной быстротой.
Прапорщик-актер тянется к своему приятелю — чокается.
— Ваня, вместе вшей кормили…
Тот отталкивает его стакан и тянется со своим к Варваре Павловне.
— За милых женщин, прелестных женщин…
И, оборвав пение, торжественно провозглашает:
«…Мы, идущие на смерть, приветствуем вас…»
Варвара Павловна улыбается своей спокойной прелестной улыбкой.
— Благодарю вас, Николай Васильевич, я не хочу больше вина. Но мне очень хорошо. Очень у вас нравится…
…Часов девять вечера. Пианист Яша сидит за пианино, раскачиваясь всем корпусом. Он высоко заносит палец, тычет в басы и сияя оборачивается:
— Варвара Павловна, лев идет на водопой.
Потом в дисканты:
— Лев пьет…
Прапорщик-актер бурно аплодирует. Его друг, покачиваясь, встает и спотыкаясь бредет в соседнюю комнату. Трещат пружины дивана. Вздохи. Глухое бормотанье: «…мы, идущие на смерть…»
Потом слышен храп…
Кикиша бледен. Челюсти его страшно подпрыгивают. Варвара Павловна кладет ему руку на плечо:
— Ну что вы, право, мне очень нравится. Только я устала, пора домой [78] .
И она улыбается.
…По пустому Каменноостровскому, через черную Неву вдоль засыпанного снегом Марсового поля я везу Варвару Павловну домой. Она кутается в мех. Ее бледное, чуть полное прелестное лицо грустно. Прощаясь у подъезда, она говорит:
78
Конец этого отрывка в газете «Сегодня» несколько иной:
«— Милый друг, у вас очаровательно, но я устала, мне пора домой. Нет, не надо меня провожать…
Кузнецов молча церемонно кланяется, подает пальто, целует руку, усаживает Анну Павловну на извозчика. Потом он, поднявшись домой, даже не сняв пальто, только расстегнувшись, стреляется. Больше месяца он находится между жизнью и смертью, а поправившись, уезжает добровольцем на фронт».
— Вы увидите Николая Васильевича завтра. Пожалуйста, скажите, что я осталась очень довольна… что все это… пустяки. Успокойте его — он такой славный, милый.
* * *
В последний раз я видел Кикишу в ноябре или декабре 1917 года. Он пришел ко мне неожиданно ночью, грязный, в солдатской шинели.
Похудел, щеки давно небриты. Жадно ест хлеб, жадно пьет чай. Но в остальном — такой же. Лениво улыбаясь, рассказывает, как отстреливался от большевиков в юнкерском училище, как потом «едва выскочил», с двадцатью юнкерами ходил занимать «телефонную станцию»:
— Теперь тут организовываем одно дельце — Смольный взорвать. — Что? Почему ничего не выйдет? Дело простое…
И вдруг, между прочим, со смущенным вздохом:
— Я тут, между прочим, одно рондо сочинил. Хочешь послушать?
…Он ушел рано утром, когда я еще спал. Оставил старый желтый портфель и записку: «Зайду вечером попозже». Больше я его не видел…
В портфеле были — пачка воззваний на гектографе: «Грудью за Учредительное Собрание, против захватчиков власти»… и записная книжка. В книжке — адреса, старательно оттушеванный лев, похожий на барана, и на отдельном листке «Из афоризмов Николая Кузнецова».