«Мин херц, почему ты пришёл босиком? Тебе тут что, пляж или дворец?»

Серёжка растерялся.

«Я мальчишке тапочки отдал, — сказал он. — Стоит возле Петровского сквера и плачет. Я говорю: «Ты чего плачешь?» А он говорит: «Тапочки потерял. Теперь с меня отец три шкуры сдерет». Мне стало жаль. Я чуткий…»

Пётр Первый пристально посмотрел на Серёжку и вдруг голосом Гали Гузеевой сказал:

«Ты, Покусаев, врёшь! Ты сам потерял тапочки на пляже!»

Серёжке нечем было крыть. Он стоял перед Петром навытяжку и хлопал глазами.

А Пётр Первый уже окончательно вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу и загремел своим могучим басом:

«Отец и мать работают, спину гнут, а ты тапочки теряешь! У тебя кто отец — миллионер, Рокфеллер?!»

Пётр поднялся, посмотрел на Серёжку сверху вниз, будто с огромной тёмной горы.

«Ты, Покусаев, не тапочки потерял, а свою совесть! Сегодня тапочки, а завтра что потеряешь? Мундир? Оружие на поле брани бросишь? Чего молчишь?!»

У Серёжки язык к гортани прилип. Лучше бы он сразу признался. Только вчера обещал быть кристально честным, а сегодня бессовестно наврал самому царю!

«Иди с глаз долой! — сказал Пётр Первый. — И думать о юнге брось. Мне растяпы не нужны!»

Пётр Первый придвинул кресло к пьедесталу из розового гранита, подтянулся на руках, забросил ногу и влез на верхушку. Он спокойно и властно положил правую руку на якорь. А левую протянул вперед. Это уже был не живой царь, а бронзовый, как в Петровском сквере.

Серёжка понял, что аудиенция окончена и надо давать от ворот поворот. Он вздохнул и, путаясь в собственных ногах, поплёлся из покоев. Но тут царь окликнул его:

«Вернись, растяпа! Как босиком по Воронежу пойдёшь? Даже перед боярами стыдно!»

Пётр Первый спрыгнул с пьедестала и снова сел в кресло. Он положил одну ногу на другую и стал снимать огромные, на толстой подошве сапоги.

«Помоги, — сказал он, морщась, — что-то в подъёме жмёт».

Царь приказал Серёжке обуваться. Сапоги были Серёжке не по ноге. Широкие голенища доставали до самого живота. Пётр оглядел Серёжку, покачал головой и сказал:

«Возьми носки шерстяные, а то мозоли натрёшь».

Серёжка натянул царские шерстяные носки. Теперь было немного лучше, сапоги не так болтались на ногах. Серёжка поблагодарил царя за внимание, но Пётр не ответил. Он набрал в лёгкие воздуха, взмахнул рукой и крикнул:

«Кру-гом!»

Серёжка повернулся по-военному и зашагал к выходу.

Пётр снова был на пьедестале. Правая рука — на якоре, левая указывала Серёжке путь.

«Сдашь сапоги в музей! — крикнул он издали. — Не забудь, растяпа!»

На этом сон Серёжки закончился. Он открыл глаза. Комната была залита ярким дневным светом. Петра не было. У порога стоял лучший друг Изя Кацнельсон.

— Вставай, — сказал он Серёжке, — есть дело.

Отца в доме не было. Матери тоже. Наверно, ушла устраиваться в библиотеку. На столе лежала записка: «Завтрак в тарелке. Я приду не скоро». Мать не называла в записке Серёжку по имени. Она по-прежнему сердилась, но пожалела разбудить Серёжку, когда он разглагольствовал с Петром Первым и примерял сапоги.

В тарелке под бумагой лежал кусочек колбасы, очищенные картофелины и любимые мамины пирожки с повидлом. Эти три пирожка остались с ужина. Значит, мать ела колбасу и картошку. А свою любимую еду оставила. Настроение у Серёжки сразу испортилось. Он решил, что пирожки есть не станет. Пусть мама знает. Он не такой…

Но как-то так получилось, что пирожки и колбаса сами полезли в рот. Он был голоден, Серёжка.

Пока Серёжка уплетал колбасу и пирожки, Изя рассказывал события дня. Ребята всем двором искали Серёжке тапочки. Лишних ни у кого не оказалось. Только у Вовки-директора. Но второгодник носил очень большую обувь. Ноги у него были крупнее, чем у Петра Первого. Галя Гузеева нашла в своей кладовке опорки. Они остались от мёртвого деда. Дед был хороший, вежливый, но опорки — то есть сапоги без голенищ — расползлись по всем швам и для живого человека не годились.

— Мы тебе собираем на тапочки, — сказал Изя и положил на стол гору медяков. — Сейчас пошли по другим дворам. К обеду деньги будут. Будь уверен!

От такой новости Серёжка чуть не подавился колбасой. В душе у него вдруг пробудились гордость и самолюбие. Обычно эти чувства у него дремали, а возможно, вообще были в зачаточном состоянии.

— Я вам нищий? Попрошайка? Катись отсюда!

Изя Кацнельсон стоял ни жив ни мёртв. Ноги у него тряслись, на лбу выступили крупные капли пота.