— Уж какая есть, — скромно развела руками сестрица.

Подпустив Химке пару шпилек за то, что вот уже больше года он, как арендатор, вынужден обрабатывать ее землю, отец снова похвалил:

— Так разогнать косматых, так их ославить — кто бы подумал?! Теперь только и разговору об этом… Ой, молодцы!

Отец прошелся туда-сюда по хате. Мужское достоинство не позволяло ему вступать в разговоры личного плана с сестрой в присутствии множества баб, и он отложил его на более удобное время.

— Интересно, что же вы думаете делать дальше? — спросил он у сестры. — Попы вас в покое не оставят!

— На все воля божья.

— Ну-у, надейся на него! Кстати, у вас там, говорят, чудес много бывает?

— Случается.

— Сводила бы меня, показала бы! А то сколько лет на свете прожил, войну провоевал, а ни одного чуда еще не видел…

— Чтобы чудо заслужить, Ничипор, надо быть чистым и достойным! А ты? Когда свой лоб перекрестил? Как мама тебя лупцевала! Когда к исповеди ходил, когда причащался? Перед женитьбой, — иначе батюшка не дал бы разрешения на свадьбу! Ты ни во что не веришь, ничего и не увидишь, коли даже и придешь туда. Думаешь, неправда? Нагляделась я там на таких, приходили!..

— А как поверю?

— Бог щедрый, у него святых даров много, хватит и на тебя.

— Все это я от вашего брата богомолов уже не раз слыхал. Ты мне сделай такое чудо, чтобы его видел каждый.

— Все не могут быть достойны этого!

— Ты же только что утверждала, что бог щедр?!

— Я тебе одно, ты мне другое.

— Ишь как научилась выкручиваться! Вижу, не зря ты там хлеб ела!

— Ела, что бог послал.

— И Евангелия, вижу, начиталась, а много ли понимаешь в нем? Повторяешь заученное, как попугай!

— Евангелие книжка церковная, ее мудрость святым духом запечатана, каждому понять ее нельзя.

— Только твой Альяш может…

— Илье Лаврентьевичу — другое дело. Ему открыто.

— Бог открывает ему, когда Альяш помолится?

— Ты поменьше поминай бога! Божье имя всуе поминать большой грех! Лучше бы помолился вместе с нами! Молитва еще никому не повредила, как часто любили говорить наша мама!

— А ты нашей мамы не трогай и сюда не притыкай! Они были старыми и темными, но говорить так тебе, бабе в соку?.. Тебя же родители, как было им ни трудно, четыре зимы посылали в школу! Поглядела немного на людей, побыла там, и хватит! Я говорю — молись здесь, если тебе так хочется! Кому веришь? Вспомни, что наш тата говорили про Альяша, они же вместе в ночное коней водили, к девкам в Плянты бегали!

— То, Ничипор, когда-то было… Бог захотел, Альяш открылся людям духовно и стал праведником!

Отец вдруг опомнился: с такими спорить — время зря тратить!

— Черт там вас, дуралеев, разберет! Не было мне еще заботы, как только с вами болтать попусту! — Махнул рукой и вышел вон.

Рассердив брата, Химка на этот раз и бровью не повела.

Бабы остались одни.

— Как ты там, золовка, поживаешь? — спросила мама, ища в Володькиной голове. — Ведь не день, не неделю, не месяц — вон сколько в Грибовщине сидишь! Столько вытерпеть!.. Рассказывай, чем там целый год занималась.

— Чем все жены-мироносицы, — кротко сказала Химка.

Женщины растерянно помолчали.

— Моя мелешковская племянница говорила, что они там все молятся, в церкви прислуживают и людей принимают! — попыталась Сахариха расшевелить подругу.

— А как же! Народу столько валит каждый день, хлопот с ним много, наверно? — не отставала мама. — Ты рассказывай, рассказывай, не молчи уж, мы все тут свои, смеяться, как твой брат, не будем!

— Нам колокола привезли и подвесили, — заговорила наконец Химка, и глаза ее загорелись. — Альяш освятил их, такую молитву прочитал: «Господи, как прозвучат эти колокола, пусть отступят темнота и мрак, зло и несчастье, молнии и громы, засуха и голод, болезни и смерть…»

Химка некоторое время силилась вспомнить.

— Ах, забыла дальше!.. И теперь как ударят на «Верую», как ударят — торжество такое, прямо как на небе! Бегут люди отовсюду поглядеть да послушать, радуются, галдят, как дети… Ни архиерей, ни батюшки, ни кто другой, — сами купили, сами и установили! Беловежский Антонюк с мужиками на веревках подняли на колокольню. Сколько веревок этих порвали, толстых, как рука!.. И теперь — бом-м! бом-м! бом-м!.. Один толсто, как шмель, гудит, а те все тоньше, тоньше… Гудят, как Яшкин самолет в небе! И поверьте, бабоньки, наслушаюсь, намолюсь за детей, наплачусь солеными слезами — выйдет из меня сок этот вредный подчистую, и так мне легко становится на душе, так благостно, что больше ничего и не нужно!

— Эх! — позавидовала мама. — А тут зимой тяни кудель, а придет лето, не знаешь, за что и хвататься! Так съездить куда-нибудь хочется, душу отвести! Твой брат ни во что не верит, разве он отпустит? Да и времени нет. Свиней откармливаем на продажу. Вот Игнат молотилку купил, нужно и нам подумать… Бьешься-бьешься, как ночная бабочка вокруг лампы, — сил никаких нет…

— Не гоняйтесь за Игнатом, Манька! — Химка схватила маму за руку. — Бросьте это! У нас притчу рассказывали, послушайте. Ехал на четверке лошадей один богатый-пребогатый купец. За ним выехал другой — на тройке. Едет и думает: «У меня же только на одного коня меньше, почему я должен отставать?» И не отстает. Тогда выезжает третий купец — уже на паре. Видит тройку борзых и думает: «У него только на одного коня больше, зачем мне отставать?» Не отстает и этот. Выезжает на двуколке четвертый и тоже думает: «Не отстану от того, что впереди, у меня только на одного коня меньше». Погоняет гнедого изо всех сил, а тот возьми да и сдохни! А богатства у четвертого было только этот конь! Тот же, что на четверке, еще и нынче где-то ездит… Подумайте хорошенько, Манька: угнаться ли вам за братьями Игната Рыжего?