-Фёдор-то от язвы мучается страшно, а я и не знаю, как помочь!
– запричитала она.

 -Да, болезнь эта тяжёлая, врачи её умеют только резать. А вот спирта у меня немного осталось! Без спирта тут никак не будет облегчения. Пусть примет, да проследи, чтобы не проглотил в однорядь! Растяни на четыре раза. Они, мужики-то, как увидят это пойло, пока всё не выпьют, не остановятся. И вот травка. Завари, и пусть пьёт за час до еды по столовой ложке. А больше помочь нечем. Молочка бы ещё. Ну, ступай!

 Надя шла по заснеженным огородам, косясь по сторонам, постоянно проваливаясь в борозды, незаметные под белым покрывалом. Невероятному везению объяснения не искала, будучи неопытной в военном искусстве. Без приключений вышла из деревни, никем не остановленная и никто за ней не гнался следом. Казалось, ни немцам, ни полицаям до неё дела не было.

 Объяснение пришло в виде целой группы полицаев и немецких солдат, ворвавшихся через полчаса после её возвращения в дом, где мучился Фёдор. На их счастье у них не нашли оружия, а Фёдор был в таком состоянии, что не только не походил на партизана, но и был в полуживом состоянии.

 -Ну?
– коротко спросил полицай, переведя слова главного немца.

 -Муж мой, муж!
– заторопилась Надя.
– Болеет, вот, ходила за лекарством!

 -А что не в деревне живёте? Прячетесь?

 -Что вы! Мы не хотим стеснять родственников!
– неожиданно для себя вдохновенно соврала Надя.
– Больного-то кому ж надо из родных? Боятся, что помрёт, а зимой хоронить-то неохота.

 -А кто родственники?
– с недоверием спросил полицай. Надя выдержала паузу, готовясь к самому худшему, но на её счастье другой полицай перевёл приказ немецкого офицера возвращаться. Немец, по-всему, был доволен, что партизан не оказалось и рисковать жизнью не пришлось. Полицай махнул рукой товарищу и процедил:

 -Да чёрт с ними! Не тащить же эту развалину на допрос. А баба никуда не денется. Нет партизан и ладно.

 Надя долго сидела над неподвижно лежавшим на полу Фёдором. Руки её дрожали от пережитого страха. Она даже не знала, кого бы записала в родственники, если бы полицаи продолжали допытываться и дальше. У хозяина крайней избы родня, наверно, была известна всей деревне.

 Матрёна, которая не боялась смерти, выпроводила её тоже поспешно из дома. Старик, который не отдал ружьё, не был знаком с нею. И больше она никого не знала. Народ боялся, как она поняла, не столько немцев, сколько полицаев, биографии которых были испорчены этой советской властью.

 Многие, если и не были сосланы, как кулаки, были разорены раскулачиванием и ненавидели коммунистов. Война всех поставила на свои места. Кто-то мог прожить до конца дней своих, затаив злобу и на власть, и на исполнителей её законов.

 Фёдор, наконец, пошевелился, открыл глаза, мутным, непонимающим взглядом упёрся в Надины стоптанные валенки. Она потрясла легонько его за плечо:

 -Очнулся, Феденька? А я принесла лекарство! Сейчас затоплю печку, заварю травку, попьёшь и станет легче.

 Надя и в самом деле верила старухе, надеясь, что вот её товарищ встанет, улыбнётся и, как ни в чём ни бывало, будет рассказывать какую-нибудь историю, укорачивая этим длинные вечерние часы.

 Но Фёдор не встал ни в этот вечер, ни в следующие. Он просто угасал, становясь всё худее, хотя и до этого обострения болезни не отличался упитанностью. Жуткие провалы щёк не обещали ничего хорошего. Глаза его провалились, движения были вялыми, и Наде было непонятно, как вытащить его из когтей старухи с косой, которая по ночам снилась ей всё чаще.

 В деревню она теперь ходила не таясь, зачастила к знахарке, которая, видя равнодушие немцев к гостье, не стала её приходов остерегаться. Помощь старухи была не такой уж существенной, но как говорится, важно сочувствие.

 В декабре, когда она однажды задержалась в деревне из-за неожиданной метели до утра следующего дня у сердобольной Матрёны, Фёдор не только встал с постели, но и истопил печь, чтобы не замёрзнуть. А утром ещё и встретил Надю но полдороге в лесу. Радость её была неописуемой! Она опять тащила санки, в которых кроме картошки ничего не было, но это её не огорчало нисколько. Столько дали добрые люди, сами жующие то, от чего отказывались квартирующие немцы.

 Глупые немцы сожрали куриц, лишившись при этом яиц. Петушиные вопли по утрам не разносил морозный воздух, пустолайки деревенские не перетявкивались, застреленные в первые же дни. Единственным фактом было мирное сосуществование завоевателей и бывших колхозников советской деревни из-за отсутствия партизан. Но надолго ли этот мир мог просуществовать, никто из жителей не мог знать.

 Фёдору всё же помогло лекарство Матрёны-целительницы. Надя ухитрилась спирт споить ему за четыре раза и то потому только, что Фёдор потерял желание радоваться. Иногда он вспоминал с сожалением, что отказался в мирное время от операции. Он поправлялся неохотно и долго.